Эдмон Лепеллетье - Римский король
А, с другой стороны, раз сейчас выслушать его, то придется остановиться на чем-нибудь, может быть, уже с завтрашнего дня перейти к решительным действиям. Но как же решиться, раз от малейшей ошибки, от малейшего недомыслия может произойти великая беда для России и всей Европы, с надеждой взирающих на него, Александра?
Государь остановился около Барклая и ласково положил ему руку на плечо.
– У меня голова идет кругом, Михаил Богданович, – полупросительным тоном сказал он. – Сейчас не будем говорить об этом, я заработался, плохо соображаю. Но мы с тобой поговорим, и ты мне все подробно расскажешь и разовьешь свой план. Только вот когда? У нас сегодня что? Одиннадцатое… Завтра у меня днем смотр тамбовцам, которые пришли сегодня. Ну, а вечером?
– Вечером, ваше величество, бал в Закрете.
– Ах да, у Бенингсена! Вот тоже словно малые дети! – улыбнулся государь. – Тут голова кругом идет от работы, а господа адъютанты о празднествах помышляют! Упросили! Ну да уж буду, раз обещал. Значит, и завтра поговорить не удастся. Ну, тогда послезавтра, тринадцатого. Поговорим с тобой, а потом и решим сообща, как быть. Ну, покойной ночи, Михаил Богданович. Значит, послезавтра утром!
Но события не ждали – подобно грозе, которая вдруг разражается после долгого, томительного затишья, на следующий день суждено было загреметь первым военным раскатам, предвестникам налетающего вихря.
Во время смотра тамбовцам государю доложили, что прибыл курьер с особо важными вестями. Император немедленно уехал в замок и принял курьера.
Курьером оказался Давыдов, один из секретарей русского посольства в Париже. По поручению посланника Куракина, Давыдов крадучись и тайком примчался в Россию, чтобы доложить государю об одном в высшей степени неприятном происшествии.
Пользуясь своими связями, русский агент в Париже Чернышев сумел раздобыть за большие деньги у чиновника военного министерства важные документы и планы к предполагаемой русской кампании. Однако по случайности или неосторожности Чернышева полиция Фушэ не только узнала об этом, но и арестовала одного из чиновников русского посольства, через которого велись переговоры с предателем-французом. Куракин настаивал на освобождении чиновника, основываясь на правах экстерриториальности посольств. Но его требование не только не было уважено, а наоборот, ему в вызывающей и оскорбительной форме было заявлено, что такое поведение русских агентов указывает на желание России начать войну и принимается Наполеоном за начало военных действий. Поэтому Наполеон приказал немедленно двинуть войска к русской границе.
Доложив об этом, Давыдов прибавил:
– Со своей стороны, ваше величество, осмелюсь доложить, что первый корпус под командой маршала Даву уже находится в пути!
– Вы видели его? – поспешно спросил государь.
– Собственными глазами у прусской границы.
– Значит, они уже у русских пределов?
– Да, ваше величество, их можно ждать со дня на день.
– Сколько человек?
– Их около ста тысяч. Но за спиной их двигаются еще около четырехсот.
– Значит, Наполеон предполагает двинуть на нас пятьсот тысяч?
– Нет, ваше величество, гораздо больше. По выработанному плану французский император предназначил к походу на Россию семьсот тысяч, но благодаря последней конскрипции общая численность его армии может быть доведена до двух миллионов. Правда и то, что в настоящий момент Испания отвлекает часть военных сил, да и в самой Франции наблюдается глубокое брожение, что не позволит Наполеону вывести за пределы Франции больше, чем он наметил.
Государь встал с места и с глубокой верой во взоре посмотрел на икону, висевшую в углу.
– Значит, война! – прошептал он. – Я надеялся, что эта чаша минует меня, но я готов и Россия тоже. И если ты, Господи, захочешь, то с Твоей помощью мы отразим жестокий удар, готовый обрушиться на нас! Спасибо вам, – обернулся он к Давыдову, – за доставленные сведения. Вы принесли их как нельзя более вовремя! Но чтобы ни один человек на свете не знал о движении неприятеля. Ступайте и сумейте сохранить этот секрет, раскрытие которого было бы несвоевременным!
По уходе курьера государь опустился на колени перед иконой и долго и страстно молился о ниспослании ему совета и разумения. И когда он встал, то в его просветленных глазах не было видно ни малейшей тревоги или смущения. И в его душе все было ясно и светло – Господь посылает испытания, Он и научит, и наставит!
До вечера государь занимался текущими делами и отдавал разные распоряжения, а затем отправился на бал в Закрет.
Но около двенадцати часов к государю на балу подошел министр полиции Балашов и что-то почтительно прошептал. Государь спокойно кивнул головой ответ на сообщение, пробыл на балу еще минут десять и затем, отговорившись крайней усталостью и ласково упрашивая остальных не нарушать веселья, отбыл к себе, увозя с собой Аркачеева и приказав послать к нему Барклая де Толли. В кабинете государь долго ходил взад и вперед, видимо, волнуясь и стараясь подавить это волнение. Аракчеев с обожанием смотрел огненными глазами на царя и друга. Вся его сухая, нескладная фигура напоминала преданного пса, любовно ждущего хозяйского оклика.
– Алексей! – заговорил вдруг император. – Война началась! Неприятель наводит мосты на Немане – завтра его силы будут переброшены через нашу границу. Что же делать, на что решиться?
– Государь! – ответил Аракчеев. – Повели – и преданное тебе воинство…
– Ах, Алексей, – поморщился государь, – не сомневаюсь я в преданности, да не в ней одной дело. Что делать сейчас, вот о чем я спрашиваю?
– Броситься на неприятеля, смять, растоптать, прогнать!
– Да под силу ли будет это нашей армии?
– Да как же не под силу? Ваше величество, да их, окаянных, сквозь строй прогнать, шпицрутенами до смерти задрать, ежели они от неприятеля отступят! Виданное ли дело, чтобы русский солдат да осмелился неприятеля на святую Русь пустить! Не дай Бог до такого позора дожить!
При последних словах в комнату вошел Барклай. Он остановился посреди кабинета и, слегка наклонив лысую голову с седыми клочьями на висках, с чуть заметной иронией смотрел на волновавшегося Аракчеева.
– Вот, Михаил Богданович, дождались! – обратился к нему государь. – Неприятель переходит через Неман!
– Что же, пусть идет на свою гибель! – ответил Барклай.
– Вот и я то же говорю! – обрадовался поддержке Аракчеев, – Конечно, на гибель!
– Простите, ваше сиятельство, – с еле заметной усмешкой ответил Барклай, – насколько я понимать могу, не одинаково мы эту гибель видим! Вы вот позор видите в том, что наш солдат перед Наполеоном отступит, а я иного способа победы, как этот позор, не вижу!
– Но какая же победа мыслима, если отступить без боя? Ведь это значит признаться в собственной слабости? – недовольно спросил государь.
– Ваше величество! Раз тактические соображения…
– Ах, да что ваши тактические соображения! – ~ перебил его, не вытерпев, Аракчеев. – Хоть Бонапарт узурпатор и злодей, а должно признаться, что он тактик и стратег великий. Ну и берите с него пример! Что ему обеспечивает победу? Быстрота и натиск! Неприятель только еще совещается, как быть и куда по тактическим соображениям передвинуть войска, а Бонапарт тут как тут, да и всю их тактику расстреливает! Вот и нам надлежит его же оружием его самого бить! Двинуть войска, смять, растоптать – и нет Бонапарта!
– Вот что, Алексей, – сказал государь, – у меня сегодня был курьер из Парижа, который привез мне точные сведения о количестве войск неприятеля. Сейчас на нас двигается стотысячный авангард, за спиной которого стоит четырехсоттысячный корпус, а в арьергарде еще двести тысяч. В случае же крайней надобности Наполеон может выдвинуть из Франции чуть не больше этого еще! Таким образом, если принять бой здесь, у границы, то мы должны будем выдерживать непрерывный натиск неприятеля, у которого за спиной будут и резервы, и непрерывный подвоз провианта. А мы не можем сосредоточить войска у переправы, так как Бонапарт всегда может обходным маршем отрезать нас и двинуться прямо на Петербург. Так вот ты и подумай – как это мы развернутой цепью отбросим неприятеля? Я не сомневаюсь ни в преданности, ни в храбрости войск, но надо же считаться с положением. Нет, о том, чтобы принять здесь бой, не может быть и речи. Вопрос в том, куда нам отодвинуться и где удобнее дать генеральное сражение. Ты говорил мне, Михаил Богданович, что у тебя в Уме Уже составился план защиты. Так скажи что ты считаешь нужным сделать на первых порах?
– Отступить, ваше величество!
– А дальше?
– И дальше отступить!
– Но до каких же пор?
– До Смоленска, до Москвы, до Казани – словом, отступать до тех пор, пока это будет нужно и полезно!
– Михаил Богданович! – даже вскрикнул государь, и его глаза загорелись презрительным гневом. – Опомнись! Кому ты это говоришь! Мне, Божьему помазаннику, императору всероссийскому, венценосцу, на которого Сам Бог возложил священную обязанность восстановить попранные права народов и их законных государей, ты предлагаешь бежать, словно подлому трусу, спасаясь от наглого врага, дерзнувшего вторгнуться в русские пределы! Я должен позволить ему огнем и мечом пройти по русской земле, вытоптать пажити и нивы, разорить дома крестьян и помещиков! Я должен отказаться от священной мести, должен презреть свой долг государя! Нет, я, должно быть, ослышался! Не русскому боевому генералу предлагать русскому царю такой план! Говори, объяснись!
