Габриэль Маркес - Генерал в своем лабиринте
Он согласился выпить чашку целебного отвара, первую за сутки, но не допил ее. Снова вытянулся в гамаке, ушел в себя и, созерцая гирлянды летучих мышей, что висели, зацепившись за балки потолка, долго предавался сумеречным размышлениям. Потом вздохнул:
– Нас похоронят как нищих.
Он щедро делился с офицерами и солдатами Освободительной армии, – те рассказывали ему о своих бедах, пока вместе плыли по реке, – и в Турбако оказалось, что у него осталась лишь четверть всего, что было приготовлено для путешествия. Неизвестно было, располагают ли власти провинции средствами, чтобы выплатить ему по чеку или хотя бы продать чек на бирже. Чтобы на первых порах устроиться в Европе, он рассчитывал на благодарность англичан, которым он столько раз оказывал услуги. «Англичане меня любят», – обычно говорил он. Чтобы вести образ жизни, достойный его тоски – тоски изгнанника, чтобы содержать слуг и необходимую свиту, он рассчитывал на продажу призрачных шахт Ароа. Однако, если он действительно хотел уехать, билеты и деньги на дорогу для него и для свиты должны были быть готовы на следующий день, а с теми деньгами, что остались у него, об отъезде нечего было и думать. Однако он ни в коем случае не отказал бы себе во всегдашнем удовольствии обманывать себя, когда ему этого хотелось. И сейчас, несмотря на то что ему везде мерещились летучие мыши – у него была высокая температура и головная боль, – он поборол сонливость, одолевавшую его, и продиктовал Фернандо три письма.
Первое письмо – сердечное прощание с маршалом Сукре, письмо, в котором он ни разу не спросил его о здоровье, несмотря на то что имел обыкновение всегда справляться о здоровье, особенно когда он сам так нуждался в сочувствии. Второе письмо предназначалось дону Хуану де Диос Амадору, префекту Картахены, с убедительной просьбой оплатить чек на восемь тысяч песо из казны провинции «Я беден, и эти деньги мне необходимы для отъезда», – писал он. Просьба возымела действие, не прошло и четырех дней, как он получил положительный ответ, и Фернандо выехал в Картахену за деньгами. Третье письмо было адресовано консулу Колумбии в Лондоне, поэту Хосе Фернандесу Мадриду, с просьбой оплатить вексель, данный им сэру Роберту Вильсону, и еще один – английскому профессору Джозефу Ланкастеру, которому задолжали двадцать тысяч песо за введение в Каракасе новейшей системы воспитания. «Речь идет о моей чести», – писал он ему. Он писал также, что его старая судебная тяжба ко времени его приезда в Европу завершится и шахты будут проданы. Это были напрасные хлопоты: когда письмо пришло в Лондон, консул Фернандес Мадрид уже умер.
Хосе Паласиос сделал знак не шуметь офицерам, которые играли в карты на внутренней галерее и громко спорили, но они все равно продолжали спорить, хотя и шепотом, пока часы на ближайшей церкви не пробили одиннадцать. Вскоре умолкли волынки и барабаны уличного праздника, ветер с моря снова после вечернего дождя принес плотные темные облака, и полная луна взошла среди апельсиновых деревьев патио.
Хосе Паласиос ни на секунду не оставлял генерала одного – тот бредил с вечера, лежа в гамаке. Он приготовил генералу обычный отвар и сделал очистительную клизму, надеясь, что кто-нибудь, обладающий большим авторитетом, решится уговорить его обратиться к врачу, но никто этого не сделал. Генерал подремал не более часа, когда стало уже рассветать.
В тот день его посетили генерал Марьяно Монтилья со своими близкими друзьями из Картахены, среди которых было трое его знакомых – три Хуана, все из партии боливаристов: Хуан Гарсиа дель Рио, Хуан де Франсиско Мартин и Хуан де Диос Амадор. Все трое молча и с ужасом смотрели на это распростертое тело, что силилось подняться, но, даже чтобы только обнять их, у генерала не хватило дыхания. Они видели его на заседании Высочайшего Конгресса, в состав которого входили, и не могли поверить, что за такое короткое время он так исхудал. Кости просвечивали сквозь кожу, и он никак не мог сосредоточить взгляд на предмете. Он, должно быть, знал, как смрадно и жарко он дышит, поэтому старался говорить, отодвинувшись и немного отвернувшись. Но что произвело на них особенное впечатление – это его рост, уменьшившийся настолько, что, когда Монтилья обнимал генерала, ему показалось, что тот ему по пояс.
Он обычно весил восемьдесят восемь фунтов, а перед смертью еще на десять фунтов меньше. Официально его рост был метр шестьдесят пять сантиметров, однако медицинские данные всегда не совпадали с действительностью, и когда делали вскрытие, он оказался на четыре сантиметра меньше. Ступни и ладони были так малы относительно туловища, что казалось, они тоже уменьшились. Хосе Паласиос заметил, что брюки доходят ему едва ли не до груди, а рукава рубашки надо загибать. Генерал предупредил возможные вопросы пришедших и сказал, что его обычные сапоги тридцать пятого размера, по французским меркам, стали велики ему с января. Генерал Монтилья, известный своим изощренным юмором в самых нерасполагающих для этого ситуациях, патетически воскликнул:
– Самое главное, что ваше превосходительство не уменьшается внутренне.
Как обычно, в подтверждение своей мысли Монтилья разразился заливистым хохотом. Генерал улыбнулся ему, как старому другу, и переменил тему. Погода улучшилась, беседовать было приятно, но генерал предпочел принять посетителей, сидя в гамаке, и в той же комнате, где спал.
Говорили в основном о ситуации в стране. Боливаристы Картахены отказывались признать новую конституцию и избранных депутатов под предлогом, что студенты-сантандеристы оказали непозволительное давление на конгресс. А лояльные военные, которые по приказу генерала держались в стороне, и сельское духовенство, которое его поддерживало, не имели возможности мобилизовать свои силы. Генерал Франсиско Кармона, командир гарнизона Картахены и преданный его делу человек, был готов поднять восстание и не переставал угрожать, что он это сделает. Генерал попросил Монтилью, чтобы тот отправился к Кармоне и попытался отговорить его. Затем, обращаясь ко всем и ни на кого не глядя, он грубо резюмировал то, что думал о новом правительстве:
– Москера – тупица, Кайседо – приспособленец, и оба с детства запуганы колледжем Святого Бартоломе.
Иными словами, это означало, что президент – дебил, а вице-президент – оппортунист, переходящий из партии в партию в зависимости от того, куда ветер дует. Затем генерал заметил – с горечью, которая всегда появлялась у него в плохие времена, – что не удивится, если каждый из них окажется родным братом архиепископа. И заявил: новая конституция оказалась лучше, чем можно было ожидать, имея в виду исторический момент, когда явная опасность – это не поражение на выборах, а гражданская война, развязыванию которой Сантандер содействует своими письмами из Парижа. Избранный президент призвал в Попайане к порядку и единению, но даже не сказал, принял ли он президентство.
– Он ждет, что Кайседо сделает за него грязную работу, – сказал генерал.
– Москера, должно быть, уже в Санта-Фе, – сказал Монтилья. – Он выехал из Попайана в понедельник.
Генерал не знал этого, но не удивился новости.
– Теперь, когда ему придется действовать, они увидят, что голова у него пуста, словно тыква, – сказал он. – Он не годится даже в швейцары в президентском дворце.
Генерал надолго задумался и сделался печальным.
– Жаль, – сказал он. – Сукре – вот кто был человеком.
– Самый достойный из генералов, – улыбнулся де Франсиско.
Эти слова были известны всем в стране, хотя генерал прилагал усилия, чтобы их широко не распространяли.
– Гениальная фраза Урданеты! – пошутил Монтилья.
Генерал не обратил внимания на то, что его перебили, и приготовился послушать подробности местной политической жизни, больше для развлечения, нежели для серьезного анализа, однако Монтилья снова придал разговору торжественность, которую генерал только что отверг.
– Простите меня, ваше превосходительство, – сказал он, – вы лучше других знаете, какое восхищение я испытываю перед Великим Маршалом, но настоящий человек – не он.
И заключил с театральным пафосом:
– Такой человек – это вы.
Генерал резко оборвал его:
– Меня больше нет.
Затем продолжил разговор, рассказав, как маршал Сукре отказывался стать президентом Колумбии, несмотря на все его уговоры. «Он способен спасти нас от анархии, – сказал он, – но он остался в плену у поющих сирен». Гарсиа дель Рио полагал, что истинные причины отказа – отсутствие у Сукре призвания к власти. Генералу это не казалось непреодолимым препятствием. «На протяжении долгой истории человечества мы видели много примеров, когда призвание является законным детищем необходимости», – сказал он. В любом случае это были запоздалые сожаления, потому что генерал лучше других знал, что самый достойный генерал республики служит сейчас армии менее эфемерной, чем его – Боливара – войска.
