Артур Дойль - Родни Стоун
Всех этих знаменитостей, отголоски славы которых доносились даже до нашего суссекского захолустья, мне весьма любезно называл мой сосед Уорр.
— Вон тот, Эндрю Гэмбл, ирландский чемпион, — сказал он. — Это он победил гвардейца Ноя Джеймса, а потом его самого чуть не убил Джем Белчер на Уимблдонском лугу, в лощине, у виселицы Аббершоу. Двое рядом с ним — тоже ирландцы — Джек О'Доннел и Билл Райан. Нет на свете боксера лучше хорошего ирландца, но вообще-то они страх какие запальчивые. Вон тот коротышка с хитрой мордой — Калеб Болдуин, уличный торговец, тот самый, кого называют «Гордостью Вестминстера». Он всего пяти футов и семи дюймов ростом, и весу в нем двадцать девять фунтов, но у него сердце великана. Никто еще его не победил, и нет в его весе человека, который мог бы его победить, разве что Голландец Сэм. А это Джордж Мэддокс, тоже ирландец и тоже боксер что надо. Вон тот, который ест вилкой и похож на джентльмена, только переносица малость подкачала, — это Дик Хемфри: он был первый в среднем весе, пока Мендоса не сбил с него спесь. А вон, видите, седой, со шрамами на лице?
— Да это ж старина Том Фолкнер, игрок в крикет! — воскликнул Гаррисон, поглядев, куда указывал толстый палец Билла Уорра. — Он лучший подающий во всех южных графствах, а когда был в расцвете, мало кто из боксеров мог против него устоять.
— Верно говоришь, Джек Гаррисон. Он из тех троих, которые приняли вызов, когда лучшие боксеры Бирмингема вызвали на бой лучших боксеров Лондона. Он и не старится вовсе, Том-то. Он вышел против Джека Торнхилла, когда ему стукнуло пятьдесят пять годов, и победил на пятидесятой минуте, а Джек запросто справлялся и с молодыми. Лучше быть старше, да тяжелее, чем моложе, да легче.
— Молодость лучше всего, — протяжно сказал кто-то на другом конце стола. — Эх, ребята, молодость лучше всего!
Здесь было много удивительных личностей, но человек, который произнес эти слова, казался самым странным из всех. Он был очень-очень стар, настолько старше всех прочих, что и сравнивать невозможно, и по его пожелтевшей, высохшей физиономии и рыбьим глазам никто бы не определил, сколько же ему лет.
На его восковой лысине торчало несколько жалких волосков. Все черты стерлись, утратили определенность; одутловатость и глубокие морщины — следы долгих прожитых лет — изуродовали лицо, и без того фантастически уродливое да к тому же еще обезображенное бесчисленными ударами кулаков, и сейчас в нем едва ли оставалось что-нибудь человеческое. Я заметил этого старика в самом начале ужина — он налег грудью на край стола, словно радуясь опоре, и нетвердой рукой ковырял в тарелке. Однако соседи усердно потчевали его вином, и вот плечи его раздались вширь, спина распрямилась, глаза заблестели, он удивленно огляделся по сторонам — видно, не мог вспомнить, как он сюда попал; потом приставил ладонь к уху и стал прислушиваться к разговорам со все возрастающим интересом.
— Это старик Бакхорс, — зашептал Чемпион Гаррисон. — Двадцать лет назад, когда я вышел на ринг, он был совсем такой же. А было время, наводил ужас на весь Лондон.
— Это верно, — подтвердил Билл Уорр. — Дрался как бык и такой был здоровущий, за полкроны позволял бить себя всякому щеголю. За лицо-то ему все равно бояться было нечего: другого такого урода ни в жизнь не увидишь. Он уж лет шестьдесят, как сошел, да и перед этим били его, били, пока он наконец понял, что сила у него уже не та.
— Молодость лучше всего, ребята, — бубнил старик, горестно покачивая головой.
— Налейте ему, — сказал Уорр. — Эй, Том, дай старику Бакхорсу глоток живой водички. Пусть его развеселится.
Старик опрокинул в свою ссохшуюся глотку стакан неразбавленного джину и тотчас преобразился. В тусклых глазах загорелись огоньки, на восковых щеках появился легкий румянец, и, разинув беззубый рот, он вдруг издал удивительно музыкальный клич, похожий на звон бубенчика. Ответом ему был хриплый хохот всего общества, и разгоряченные лица повернулись в одну сторону — каждому хотелось взглянуть на ветерана.
— Бакхорс! — кричали они. — Бакхорс опять за свое!
— Смейтесь, ребята, коли охота! — кричал он в ответ, подняв над головой тонкие, со вздутыми венами руки. — Да только вам недолго осталось смотреть на мои кулаки, а ведь я ими долбал и Джека Фикка, и Джека Бротона, и Гарри Грея, и многих других настоящих боксеров. Они дубасили друг друга и этим зарабатывали себе на хлеб еще до того, как ваши папаши научились сосать соску.
Снова раздался хохот, и старика стали подзадоривать криками, в которых звучала дружеская насмешка.
— Правильно, Бакхорс! Выкладывай все как есть. Пускай знают, как в твое время молотили кулаками.
Старый гладиатор обвел всех презрительным взглядом.
— Гляжу я на вас, — закричал он высоким, надорванным фальцетом, — и вижу, тут такие есть, что и муху-то не сгонят с тарелки! Вам бы в горничные идти, а не в боксеры.
— Заткните ему глотку! — раздался чей-то хриплый голос.
— Джо Беркс, — сказал Джексон, — если б тут не было его высочества, я бы свернул тебе шею, чтобы избавить палача от лишней работы.
— Ну так чего же, старшой, — ответил полупьяный буян, пытаясь встать. — Если я сказал чего не так, не по-благородному…
— Сядьте, Беркс! — крикнул мой дядя так властно, что тот сразу сел.
— Эх вы, кто из вас может прямо поглядеть в глаза Тому Слэку? — шамкал старик. — Или Джеку Бротону, тому самому, кто сказал герцогу Камберлендскому: желаю мол, биться с гвардией прусского короля день за днем, год за годом, пока не уложу всех до единого, а из них самый маленький шести футов ростом. Да среди вас немного найдется таких, кто может ударом оставить вмятину в куске масла, а если вас стукнут разок, вы уж с копыт долой. Помню, итальянский лодочник свалил Боба Уиттекера — кто из вас поднялся бы после такого удара?
— Расскажи, как было дело, Бакхорс! — закричали несколько голосов,
— Он заявился к нам из заморских стран, и плечи у него были уж такие широченные, что в дверь мог пролезть только боком. Вот разрази меня гром, коли вру. Такой был силач — как ударит, так кость пополам, а уж когда он разбил две-три челюсти, все решили, что нет ему ровни во всей стране. Тогда король послал одного своего приближенного к Фикку, и тот говорит ему: «Тут у нас парень появился, всем подряд кости ломает; неужто у лондонских ребят вовсе гордости нет, неужто он так и уйдет победителем?» Встает тогда Фикк и говорит: «Не знаю, — говорит, — хозяин, может, он и свернул челюсть какому-нибудь деревенщине, а вот я приведу настоящего лондонца, так этот ваш силач ему и кузнечным молотом челюсть не своротит». Дело было в кофейне Слотера, мы сидели там с Фикком, так он и говорил это все королевскому посланному, так и сказал, слово в слово! — И тут старик снова издал тот же странный клич, похожий на звон бубенчика, и снова джентльмены и боксеры засмеялись и стали ему рукоплескать.
— Его высочество… то есть граф Честер хотел бы слышать, чем все это кончилось, Бакхорс, — сказал дядя, которому принц что-то шепнул на ухо.
— Чего ж, ваше высочество, дело было так: наступил назначенный день, и все повалили в амфитеатр Фикка, на Тоттенхем-Корт-роуд, и Боб Уиттекер был уже там, и итальянский лодочник тоже, а публика сошлась самая что ни на есть отборная, самый цвет, двадцать тысяч народу — все сидят, шеи вытянули, окружили ринг со всех сторон. Я тоже пришел, чтоб было кому поднять Боба, если потребуется, и Джек Фикк тоже пришел, хотел, чтобы с малым из чужих краев все по справедливости было. Народ столпился, а для господ все одно проход оставили. Помост был деревянный, раньше всегда был деревянный, высокий, выше человеческого роста, чтобы всем было видать. Так вот, стал Боб супротив этого итальянского верзилы. Я и говорю: «Вдарь ему подвздошки, Боб», — потому как я враз увидал, какой он пухлый, ну, что твоя ватрушка. Боб только изготовился, а этот чужестранец ка-ак вдарит его в нос. Слышу, глухо так шмякнуло и вроде что-то мимо меня пролетело. Гляжу, а итальянец стоит середь помоста, мускулы свои щупает, а Боба нет, будто корова языком слизнула.
Все затаив дыхание слушали рассказ старого боксера.
— Ну, — послышались голоса, — а дальше-то, дальше что, Бакхорс? Съел он его, что ли?
— Я и сам спервоначалу так подумал, ребятки. Да вдруг вижу, далеко эдак, торчат из толпы ноги, вот глядите — вот как мои два пальца. Я враз их признал. На Бобе-то были желтые короткие штаны в обтяжку, у колен синие банты. Синий — это был его цвет. Поставили его на ноги, проход очистили и кричат ему всякое, чтоб подбодрить, да бодрости и храбрости ему не занимать стать. А он никак не очухается, никак не поймет, где это он — в церкви, что ли, или в кутузке. Я тогда укусил его за ухо и он живо оклемался. «Попробуем еще разок, Бак», — говорит. «Давай», — говорю. И он подморгнул подбитым левым глазом. Итальянец ка-ак размахнется, а Боб как отскочит да как даст ему в толстый живот чуть повыше пояса, и, видать, всю свою силушку вложил в этот удар.
