Исаак Фильштинский - Мы шагаем под конвоем
Девушка она была добрая. Однажды, когда мой друг в зоне серьезно заболел и я ей об этом рассказал, она по собственной инициативе принесла мне для него несколько свежих яиц. Чтобы оценить этот поступок, надо учесть, что вольнонаемным запрещалось вступать в какие бы то ни было контакты с заключенными сверх тех, которые требовались по работе. Бог не наделил ее особенно красивой внешностью: она была худенькая, небольшого росточка, но с милым, немного комичным, кукольным личиком. Это было существо наивное и совершенно невинное.
Сурков счел ее подходящей для небольшого развлечения. Заключенных, вступавших в связь с вольными женщинами, сурово наказывали БУРами и ЗУРами (бараками и зонами усиленного режима). Но Сурков считал, что ему все сойдет с рук. Он зачастил в контору завода, присаживался около девушки, поглядывал на нее влюбленными глазами, словом, пускал в ход весь несложный ассортимент приемов столичного ловеласа. Одинокая, не знавшая мужского внимания девушка попалась на удочку. Однажды, когда Сурков работал в ночную смену, девушка после конца рабочего дня осталась на заводе, прокралась к нему в контору лесобиржи и провела там ночь. Уходя в зону. Сурков запер ее в конторе, в комнате заведующего биржей, чтобы ее не обнаружил какой-нибудь надзиратель, случайно зашедший в помещение.
Утром я, как обычно, вышел с бригадой на работу и сел оформлять погрузочные документы. Тут вдруг я услышал тихий, робкий голос, доносившийся из-за двери комнаты завбиржей:
— Филыптинский! Выпустите меня, пожалуйста!
Я отпер дверь, и девушка стремглав побежала в бухгалтерию завода.
Вечером в зоне я слышал, как Сурков распространялся:
— Лежит, стерва, как колода, не шевелится. Я ее уж и так, и сяк. Толку от нее грош.
Разумеется, связь Суркова с девушкой вскоре стала всем известна. Вычислить это было нетрудно. Надзор засек, что она не уходила с завода после конца рабочего дня и не проходила через вахту на следующий день. Да и сам Сурков щадить свою жертву не собирался и со смехом рассказывал о своей любовной победе. К тому же, по слухам, один работник бухгалтерии из заключенных написал на него донос. Гнев начальства обрушился не столько на Суркова, сколько на девушку, которую со скандалом уволили с работы. Родственник, у которого она жила, выгнал ее из дома, сочтя, что она позорит его семью. Жить ей было негде, денег у нее не было. Одинокая, обездоленная, потрясенная происшедшим, девушка пыталась покончить с собой, но ее откачали в местной больнице.
— А ты не боишься, что против тебя возбудят дело как против виновного в попытке самоубийства? — как-то спросил я Суркова.
— Не привлекут, — злобно ответил Сурков, — она совершеннолетняя, знала, на что идет. Сурков был сведущ в законах.
Мечтатель и моралист
Васька Чернов и его друг Афанасий Ильич были неразлучны. Оба они родились и большую часть жизни провели в небольшом поселке Архангельской области, и, вероятно, это было единственной причиной сближения столь не похожих друг на друга людей. В их беседах постоянно мелькали имена общих знакомых, упоминались мелкие местные события и поселковые сплетни. Но хотя «среда обитания» друзей в прошлом была одна и та же, положение их в обществе существенно различалось.
Афанасий Ильич был значительно старше своего друга, на вид ему можно было дать лет пятьдесят. В прошлом он был помощником директора на небольшом заводе, в одном из^цехов которого работал наладчиком станков Васька. Осужден Афанасий Ильич был по указу о крупных хищениях. Ко времени нашего рассказа он уже отбыл большую часть срока. Это был человек среднего роста, коренастый, лысоватый, с брюшком. С его лица не сходило угрюмое выражение, обычно свойственное старым лагерникам. Неторопливо, тихим голосом рассказывал он о причинах своего ареста, ругал местную власть и неправедный суд, вспоминал свое многочисленное семейство — жену и троих взрослых сыновей, а также живших в поселке стариков-родителей. Практичный и цепкий в житейских делах, он сумел приспособиться к лагерной жизни и через знакомого нарядчика, за крупную мзду, устроиться на продовольственной базе, не утруждая себя тяжелой работой. В прошлом, заведуя хозяйством на заводе, он, видимо, не очень терялся, и в лагере у него всегда водились деньжата. Жена не забывала о нем, он регулярно получал от нее продуктовые посылки и всякий раз спешил спрятать их содержимое у старика-литовца, в прошлом католического священника, работавшего в лагерной каптерке. Хотя, по его словам, длительное пребывание в лагере сильно подорвало его былое здоровье, внешне он выглядел отлично, и поговаривали, будто одна бесконвойница из бытовичек дарит его своим вниманием, регулярно посещая на базе в обеденный перерыв.
Повествуя о своем прошлом, Афанасий Ильич любил поговорить на моральные темы, и из его рассуждений можно было сделать вывод, что он, как говорят в народе, человек «самостоятельный», борец за справедливость и враг царящей среди молодежи распущенности.
— Когда я освобожусь, — говорил он, — я восстановлю в семье статус кво, — подразумевая под этим, по-видимому, что возвратится к жене после лагерных любовных приключений.
— Спиртного я не потребляю — у меня от него ностальгия, — как-то сказал он.
— То есть как это? — не понял я. — Может быть, аллергия?
— Да, да, аллергия, — согласился Афанасий Ильич.
— Откуда ты, Афанасий Ильич, всех этих ученых слов понабрался? — спросил я.
— Из газет, — захохотал присутствующий при разговоре Васька. — Он на воле, как глаза протрет, так за газеты садился. Все политику хавал. Хотел ученым в Академию наук поступить.
— Я на воле членом бюро райкома был, — с достоинством объяснял Афанасий Ильич. — Вел кружок по марксизму-ленинизму. Должен был над собой постоянно работать, подымать свой культурный уровень. Не то, что ты, неуч, бездельник и лоботряс, — кивал Афанасий Ильич в сторону своего друга.
Васька во всех отношениях был полной противоположностью своему земляку. Высокий, сероглазый, весельчак и балагур, он в свои двадцать с небольшим легко переносил тяготы лагерной жизни, всегда был в отличном настроении, и его шутки не раздражали обычно сдержанных обитателей барака, но, напротив, вносили оживление в мертвую лагерную жизнь и встречали сочувствие. При его появлении у всех становилось как-то радостнее на сердце.
Васька сидел за хулиганство. Обычно добрый, миролюбивый, хотя и вспыльчивый, он в пьяном состоянии превращался в лютого зверя, ко всем задирался и лез в драку.
В Ваське было много детского. Еще в школьные годы он увлекался чтением приключенческой литературы, которая, видимо, более всего соответствовала его живому характеру, и любовь к сочинениям Фенимора Купера, Майн-Рида, Гюстава Эмара и других излюбленных классиков детского чтения сохранил на всю жизнь. Если в лагере ему попадались эти книги, он готов был перечитывать их вновь и вновь. Случайно из разговора со мной он узнал, что все эти «Всадники без головы», «Следопыты» и «Последние из могикан» были мною также жадно проглочены в свое время, и проникся ко мне симпатией. Моя скромная эрудиция в области приключенческой литературы казалась ему чем-то невероятным, и он частенько заводил со мной беседы на литературные темы.
— И Хаггарда ты читал, и Луи Буссенара! — воскликнул он как-то совершенно потрясенный. — Ну, ты даешь!
В устах Васьки это звучало как величайший комплимент. Особенно его поразила моя осведомленность в романах Луи Жаколио, имя которого он, как и мои соклассники в школьные годы, произносил с ударением на втором слоге.
— Ты, стало быть, читал и «Грабителей морей», и «Пожирателей огня»? — спрашивал он.
— Ну да, — подтверждал я, — и самый интересный роман Жаколио «В трущобах Индии».
Восхищению Васьки не было предела. Оказалось, что этого романа Васька не сумел достать, но много о нем слышал от соклассников.
Романтик и фантазер, Васька, в отличие от своего друга-моралиста, в «женском вопросе» отнюдь не был слишком строг. Внешне привлекательный и веселый, он на воле пользовался у представительниц прекрасного пола большим успехом. «Бабы липли ко мне со страшной силой», — говорил он о своем прошлом, причем в его голосе не было и тени хвастовства. Рассказы Афанасия Ильича о любимой жене, к которой он намерен возвратиться после освобождения из лагеря, вызывали у него насмешливую улыбку. «Кому еще этот старый хрен может быть нужен?» — не без сочувствия говорил он. Однако при всех своих успехах у женщин Васька не был испорчен, к их заигрываниям при случайных встречах в лагере относился равнодушно, никогда не сквернословил и плохо о женщинах не отзывался.
Сойдясь со мной поближе, он доверительно рассказал, что незадолго до ареста женился, и у него родилась дочь. Говоря о жене, Васька весь менялся. Полностью исчезал привычный облик лагерного циника. Васька как бы порывал с жизнью в неволе и весь уходил в свои воспоминания. При этом лицо его становилось задумчивым, суровое выражение глаз смягчалось, и в них появлялось что-то доброе и даже трогательное.
