Александр Чаковский - Мирные дни

Паровоз сделал рывок, проверяя сцепку вагонов. Каргин резким, не свойственным ему движением снова притянул к себе Ирину и поцеловал.

Ирина вскочила на ступеньки вагона, и в этот момент раздался продолжительный паровозный гудок.

Я стоял и видел, как Каргин, ускоряя шаг, идёт за поездом, всё более и более отставая от него.

Нарядный, освещённый вагонный мир медленно катился мимо меня, постепенно исчезая в охватывающей его со всех сторон темноте.

Наконец я увидел красный сигнальный фонарь последнего вагона. Откуда-то из темноты усталой походкой вернулся на опустевший перрон Каргин.

— А вы ещё здесь? — удивился он, увидя меня, и добавил упавшим голосом — Ну, вот и всё.

Мы вышли вместе. Дождь перестал, но все вокруг ещё дышало сыростью. Красноватый от бесчисленных фонарей, освещённых окон и магазинных витрин туман медленно поднимался от земли и, казалось, выползал из стен домов.

Мы остановились у вокзального подъезда. Каргин сосредоточенно смотрел куда-то в сторону, чуть закусив губу.

— Вот что я хотел вас спросить, товарищ Савин, — сказал Каргин. — Мне рассказывали, будто вам предложили помочь лаборатории в их деле с закалкой, а вы отказались. Это так?

Я смутился.

— То есть как это? — пробормотал я, стараясь сообразить, откуда он знает о моём разговоре с Андрюшиным.

— Вас, может быть, интересует, откуда я знаю, — продолжал Каргин, не сводя с меня спокойных глаз, — так я могу вам сказать. У вас есть сотрудник Андрюшин.

«Ах, фрукт!» — подумал я. И ответил:

— Я ни от чего не отказывался. Мне просто не хотелось вмешиваться в это дело. Вы знаете, что Лидия Федоровна моя жена…

— Боитесь семейственности?

— Мне кажется, это тоже играет роль. Здравый смысл подсказывает.

— Ах, этот здравый смысл! — чуть сощурив глаза, протянул Каргин.

— Разве вы считаете, что я должен был поступить иначе? — спросил я.

— Думаю, что следовало бы разобраться и решить в зависимости от обстоятельств дела. А насчёт семейственности я вам вот что скажу. Если человек слаб или нечестен, ему резон бояться всего, что может столкнуть его с пути или соблазнить. Такому человеку надо бояться помогать жене, ходить мимо пивной, смотреть на деньги в открытом ящике. И вообще избегать разных привходящих обстоятельств. Вы меня понимаете? Это я спросил так, между прочим. Всего хорошего.

И он пошёл через площадь, постепенно скрываясь в красноватом тумане.

Я стоял совершенно растерянный и думал: «Значит, Андрюшин решил действовать, побежал к секретарю парткома».

Этот пятиминутный разговор совершенно сбил меня с толку. Я пошёл к трамвайной остановке, стараясь уяснить себе, что произошло. «Как же так, — думал я, идя и не замечая никого вокруг, — ведь я же хорошо работаю, сам Каргин хвалил меня… Почему же сейчас этот иронический, обидный тон?» На секунду в памяти моей снова всплыла история с Ивановым.

И я с каким-то особым, радостным чувством подумал о том, что сейчас приеду домой и встречу Лиду, которая — единственная — любит меня без всяких «но», любит всего, целиком, таким, как я есть, и никогда не сомневается во мне.

«Ты спрашиваешь меня, Ирина: как мы живём с Сашей? Не знаю, что тебе ответить.

Что-то странное происходит со мной. Иной раз я думаю: «Ну чего, чего тебе не хватает? Мы встретились, мы вместе, мы любим друг друга…» Я говорю себе: «Другие не получили и сотой доли того счастья, которое ты имеешь». Но нет, все это сильнее меня.

Проводив тебя, он пришёл домой, и я вдруг почувствовала, что должна немедленно поговорить с ним.

Во мне вдруг родился страх. Он родился оттого, что, сколько мы помним друг друга, мы никогда ничего не скрывали, мы всегда жили одним и тем же и у нас были общие мысли, как и общее сердце. Во время войны я особенно ощущала это, и где бы он ни находился, я всегда чувствовала, что он здесь, рядом со мной, и не было у меня ни одной мысли, которую я не решилась бы ему высказать. А теперь у меня такие мысли, которые я не решаюсь высказать ему, хотя вот он, сидит рядом со мной.

Коля уже спал, а Саша сидел, наверно даже не подозревая о том, что бродило в моей голове.

«Ну хорошо, что же я всё-таки скажу ему? Ведь то, о чём я думаю, очень трудно выразить словами, ведь все это какие-то неясные, расплывчатые опасения, я даже не знаю, как, в какой форме высказать ему их, чтобы не обидеть… Ведь он любит меня, любит больше всего на свете», — думала я.

— Саша, — начала я, глядя ему прямо в глаза, — я должна сказать тебе о том, что уже давно мучит меня… Только ты не обижайся.

Я заметила, как глаза его перестали улыбаться и в них появилось что-то тревожное.

— Вот мне пришло в голову, — продолжала я, решившись говорить во что бы то ни стало, — что твоя работа в газете, то, что ты там делаешь, — это не настоящее.

Брови его вздрогнули и чуть приподнялись.

— Да, да, — говорила я, — ты только пойми меня, всё дело в том, чтобы ты правильно понял меня. Иной раз, когда ты приходишь с завода и рассказываешь мне столько интересных вещей, я готова слушать без конца. Но потом мне начинает казаться, что все это занимает только какую-то маленькую часть тебя. В чём же дело твоей жизни? Внешне всё обстоит нормально: тебя хвалят, ты работаешь, даже увлекаешься своей работой. Но я чувствую: это только внешне.

Я замолчала, сама испугавшись своих слов. Саша смотрел на меня в упор, и я никогда не видела ещё такого выражения его глаз. В них было что-то незнакомое.

— Что ты такое говоришь, Лидуша? Ты всё это говоришь мне, мне? Как ты, ты можешь? — Голос его задрожал. — Я, который в первый же день войны добровольно пошёл на фронт… Как ты…

Он закусил губу и отвернулся. Мне показалось, что он сейчас заплачет, и я тоже готова была заплакать.

— Как ты можешь говорить все это мне, — продолжал Саша, — человеку, который никогда не бегал от самых трудных дел? Ведь кому-кому, но тебе-то всё это известно.

Я никогда не видела его таким взволнованным. Я чувствовала, что и моё сердце бьётся всё сильнее и мне трудно объяснить Саше всё, что я думаю, потому что не все можно выразить словами.

— Вот что, Саша, — сказала я, — было бы нечестно, ну просто недостойно нас обоих, если бы я скрыла свои мысли от тебя. Вот понимаешь… когда я ждала тебя, я так много задумала. Мне всегда казалось, что вместе мы сможем гораздо больше сделать, чем в отдельности. Я мечтала о том, что у нас будет какое-то одно, общее дело…

— Разве мы не вместе?! — воскликнул Саша. Он, видимо, не понимал меня…

Теперь я должна тебе написать о самом неприятном.

Воскликнув: «Разве мы не вместе?!» — Саша замолчал. Лицо его стало жёстким, я никогда не видела у него такого лица. Потом он сказал:

— Это всё идёт от тебя, Лида… От твоего… исступлённого отношения к жизни.

Меня поразили все эти слова, хотя что-то похожее он мне уже как-то говорил. Я спросила, что они значат. Но Саша молчал. Он так и не сказал мне ничего.

Напиши, пожалуйста, о чём ты говорила с Василием Степановичем и при чём тут этот Андрюшин…

Уже поздно вечером, перед тем как лечь спать, Саша сказал, будто продолжая какие-то свои мысли:

— Я работаю честно и правильно. Никто не может спорить против этого.

«Что такое честно? — подумала я. — Низшая, элементарная грань честного мне понятна. Но где высшая, где потолок?»

…Теперь о нашем деле. Инструментальный цех уже принял наши агрегаты, так сказать, на вооружение — закаливают все инструменты. Начальником у них инженер Вяльцев, который руководил новостройкой, а я к нему как бы прикомандирована.

Ира, ты знаешь, мне как-то страшно выговаривать это, но я иногда завидую вам, вашей любви, такой мужественной и такой неповторимой. И я знаю: хоть вы и далеко друг от друга, но всё-таки вместе. Ирина, почему вы далеко друг от друга, но вместе и почему мы вместе, но…»

Теперь мне всё стало ясно. Лида, конечно, узнала (от Каргина, или Андрюшин рассказал ей, с него станется) о моём нежелании принимать участие в деле с закалкой. Честное слово, когда я отмахнулся тогда от Андрюшина, я и представить себе не мог, какие всё это будет иметь последствия.

Тогда мне казалось ненужным обсуждать этот вопрос. Вряд ли Андрюшин, человек чрезмерно горячий, увлекающийся, мог бы правильно наметить пути помощи лаборатории. Он попросту предложил бы ударить «в набат», во все колокола и публично заклеймить Абросимова.

А я был убеждён раньше и убеждён теперь, что не может Абросимов, советский инженер, быть рутинёром из «принципиальных», так сказать, соображений. Просто обе стороны горячатся, поскольку искренне убеждены в полезности своих точек зрения. И вместо того чтобы по-деловому, спокойно обсудить этот вопрос, раздувают конфликт, конфликт наносный, неорганический…