Крипалани Кришна - Рабиндранат Тагор
После издания "Гитанджали" и публичных лекций, посвященных философскому наследию Индии, Запад создал портрет Тагора настолько односторонний, что он не приближает, а уводит в сторону от истины. Он не был ни религиозным мистиком, ни ветхозаветным пророком, ни сентиментальным болтуном, ни интеллектуальным шарлатаном. Тагор так внезапно появился на общественной арене Запада, во весь рост, сияющий, белобородый и облаченный в традиционные одежды пророка, что весь облик его породил прямо противоположные впечатления. Он казался таким мудрым, что интеллектуалы сомневались, в своем ли он уме; таким человечным, что в нем, казалось, нет ничего от простых смертных; таким монументальным и совершенным во всех отношениях, что в нравственном климате, когда упрямство считают силой и более ценят мужество, чем высоту души, самое совершенство его казалось немужественным и искусственным. Свежая и чистая вода кажется безвкусной тем, кто привык к алкоголю, кока-коле или шербету. По этой же причине подлинно человечный человек становится "персоной нон грата" среди сверхмужественных мужчин и чересчур женственных женщин. "Я считаю, что с меня достаточно, — писал Рабиндранат в частном письме, датированном октябрем 1891 года, — жить и умереть как положено человеку, с любовью и доверием к этому миру, и не смотреть на него ни как на грезу Творца, ни как на ухмылку дьявола". И в другом письме, датированном 16 июня 1892 года: нет ничего более прекрасного и более великого, как исполнять повседневный долг жизни — просто и естественно".
Вот настоящий, глубинный Тагор. Все прочие аспекты в их ошеломительном многообразии всего лишь вариации простой темы, как формы и цвета, которые принимают в разное время облака или, если воспользоваться его собственными словами, "как бесконечное значение в кратком звучании песни".
7. Человек среди людей
Завоевав прочную любовь своей музы, Рабиндранат, как Арджуна в его "Читрангоде", почувствовал потребить в более широком поле деятельности, желание утвердиться как человек среди людей. Художник в его душе стремился вступить на новые пути самовыражения. Воображение поэта искало поддержки в наблюдении за жизнью, как вьющееся растение нуждается в твердом стволе, извиваясь вокруг которого оно могло бы тянуться вверх. Жизнь в деревне давала ему чувство близости к родной земле, а каждодневное, прозаическое, будничное дело управления поместьями помогло ему увидеть своими глазами, как живет большинство из его народа. Аристократ по рождению и воспитанию, он мог бы ощутить отвращение к простым людям, его могло оттолкнуть их невежество, их предрассудки, их глупое упрямство посреди жестокой нужды, их безмятежная покорность вполне поправимым бедам, их неспособность помочь самим себе. Но вместо этого он научился любить их, и любовь открыла ему источник сострадания к их беспомощности.
По отрывкам из писем, написанных в этот период, мы можем увидеть, как пристально наблюдал он за природой и людьми, как жизнь обогащала его все новыми впечатлениями.
К счастью, некоторые из писем, которые он писал день за днем, уцелели. Они свидетельствуют, что поэт и в самом деле чувствовал в реальной жизни то, что он выражал в своих стихах. Никто не станет поэтизировать или преувеличивать свои чувства в повседневных письмах к девочке-племяннице, и тем более никто не станет утомлять ее описанием обыденных сцен, если только они не покажутся настолько яркими, чтобы забыть об обыденности. "Два мальчика-пастуха, — описывает он, — пасут стадо как раз напротив моего судна. Коровы жуют с удовольствием, их морды погружены в щедрую траву, хвосты беспрерывно шлепают по спинам, отгоняя мух. Капли дождя и удары пастушьих палок падают на их спины с одинаковым постоянством, но они выносят и то и другое с безропотной отстраненностью, продолжая жевать, жевать, жевать". В письме, написанном в феврале 1894 года, он рассказывает: "У нас есть два слона, они приходят питаться на берег реки. Они несколько раз топают по земле, а потом, ухватив хоботом стебли травы, выворачивают огромные куски дерна, корневищ растений, земли. Они потрясают этими кусками, пока земля не осыплется с корней, тогда они отправляют их в рот и съедают. Иногда им приходит в голову набрать пыли в хобот, и затем они, всхрапывая, осыпают ею свои тела. Это их слоновый туалет".
А вот описание цыганского табора. "Как раз перед моим окном, на другой стороне реки, остановился цыганский табор, установив каркасы из бамбука, покрытые бамбуковыми циновками и кусками ткани. Да, таковы цыгане — нет ни дома, ни помещика, которому платить налоги, кочуют они где захотят, со своими детьми, со свиньями и собаками. Полиция всегда пристально следит за ними. Я часто наблюдаю, как течет жизнь перед ближайшим ко мне шатром. У цыганок очень темная кожа, но они красивы. Своими легкими, свободными движениями и всем видом естественной независимости они напоминают мне внезапно потемневших англичанок".
Он мог восхищаться цыганками или же завидовать бедуину, но душа его всегда была распахнута перед крестьянином Бенгалии. Это была не только жалость, во всяком случае не та жалость, на которую так щедры сентиментальные натуры. Это была жалость, которая заставляет сердце содрогаться и придает любви силу и действенность. "Я чувствую, — признавался он, — великую нежность к крестьянам — этим большим, беспомощным детям Провидения, которым нужно подносить ложку ко рту, иначе они умрут с голоду. Когда вдруг пересыхают груди кормящей их матери-земли, они могут только рыдать. Как только голод отступает, они забывают обо всем. Не знаю, будет ли когда-нибудь воплощена мечта социалистов о том, что все поровну разделят наследие земли. Но если этот идеал совершенно недостижим и даже частично не может быть воплощен в жизнь, тогда я должен сказать, что Закон, управляющий жизнью человеческой, жесток и человек воистину несчастное создание. Если страдание должно существовать в этом мире — пусть будет так. Но пусть будет какой-то выход, какая-то возможность пробудить лучшее в человеке к бесконечному дерзанию, к лелеянию неумирающей мечты. Да, жестокие слова говорят те, кто утверждает, что никогда не придет время, когда самый жалкий из людей будет снабжен минимумом еды и одежды".
Его глубокая забота о бедных крестьянах не была только литературной или поэтической. Он стремился сделать все возможное, чтобы помочь этим "большим беспомощным детям Провидения" повзрослеть и обрести самостоятельность. За два десятилетия до того, как Махатма Ганди вышел на политическую арену, за полвека до того, как правительство Индии занялось социальными преобразованиями, Тагор начал свои первые эксперименты по Развитию сельских общин. Он не верил в здоровье общества, в котором личность теряет инициативу и просит у государства помощи и руководства в тех делах, в которых человек сам себе лучший помощник и руководитель. Программа развития общинного земледелия основывалась Тагором на двойном принципе — взаимопомощи в рамках общины и просвещения. Последнее особенно важно, так как он полагал, что люди утрачивают инициативу не только потому, что они стали физически и морально ленивыми, но и потому, что дух их искалечен предрассудками и религиозными суевериями. Они слепо верят всякому, религиозному шарлатанству, но понятия не имеют о настоящих чудесах, творимых наукой. Нет большего несчастия, чем невежество, нет большего греха, чем пребывать в нем.
Понимание этого, а также болезненные воспоминания о собственных школьных годах, о механической системе обучения, построенной на зубрежке и наказаниях, постепенно заставили его принять на себя роль просветителя и социального реформатора. Первые эксперименты в этом роде он проводил среди крестьян своих родовых поместий.[48] Многими годами позже, создавая школу в Шантиникетоне, он основал по соседству с педагогической колонией ядро эксперимента по крупномасштабному развитию общин Шриникетон. Он хотел, чтобы, принимая участие в разработке ряда проектов, ученики его школы, эти ростки новой интеллигенции, активные граждане завтрашнего дня своей страны, осуществляли живую связь с крестьянами, составляющими основу основ индийской экономики и общества. Каков бы ни был кажущийся прогресс среди интеллектуалов немногих больших городов вроде Калькутты или Бомбея, Индия останется неподвижной до тех пор, пока остается неподвижной эта основа нации — крестьянство.
Основополагающей чертой будущей Индии, неотъемлемой частью сознания интеллигенции он стремился сделать гражданскую обеспокоенность. "Почва, на которой мы рождены, — повторял он снова и снова, — это почва нашей деревни, это наша мать-земля, на лоне которой мы получаем хлеб наш насущный. Наша интеллектуальная элита, оторванная от этой изначальной основы, бродит в небе высоких идей, как облака, бесцельно уносимые прочь от родного дома. Связь человека с матерью- землей не приобретет настоящего смысла, если облако это не прольется дождем любящего служения. Все наши эфирные замыслы плавают в тумане абстракций — время посева придет, а сеять будет нечего. Кажется, будто со всей нашей обширной земли, простертой, как бесплодная пустыня, звучит жаждущий крик, обращенный к небесам: "Все собранные вами идеи, все богатство знания, сияющие в красе, все это должно быть моим. Отдайте все, что мне принадлежит. Подготовьте меня, чтобы я могла принять этот дар. Все, что вы дадите, вернется вам тысячекратно". И это не были просто красивые слова поэта или пустые призывы утописта. Их произносил человек, уже применивший на практике свои теории. Он сам принадлежал к ведущим интеллектуалам своего народа, и главной его заботой как поэта и как гражданина в течение пяти десятилетий — с 1890 года до смерти в 1941 году — был индийский крестьянин. Со своими ограниченными возможностями и ограниченным полем деятельности, сначала в семейных поместьях, а позднее в Шриникетоне, Тагор помогал крестьянам создавать свои собственные школы и больницы, дороги и водохранилища, кооперативные предприятия, банки и систему самоуправления, спасая их таким образом от домогательств ростовщиков и судебных чиновников. Нобелевскую премию, полученную в 1913 году, он пожертвовал своей школе в Шантиникетоне и внес ее в кооперативный сельскохозяйственный банк, который ранее основал в своих родовых поместьях в Потисаре.
