Иосиф Опатошу - 1863
Граф Комаровский объезжал лагерь на своей белой кобыле, оглядывал марширующие шеренги рекрутов и говорил, будто упрашивая:
— Правой, правой, хлопцы, вот так! Солдат должен уметь маршировать!
— Кто это? — спросил один.
— Генерал.
— Поляк?
— Нет, русский, — шепнул рослый мазур другому.
Вержбицкий, улыбаясь, повернулся к Мордхе и показал на шеренги солдат:
— Видишь красные фески с черными кистями? Ближе к лесу. Это наши, зуавы.
К ним спешил пожилой унтер-офицер с животом, похожим на барабан. Саблю он держал впереди, чтобы не поранить себе бока. Подойдя ближе, он встал на цыпочки, так что его живот раздулся, как кузнечный мех, и молодецки отдал честь Комаровскому.
— Генерал Лангевич прибыл.
Солдаты вытянулись по струнке, шеренги подровнялись. Комаровский выехал в поле, навстречу Лангевичу, и остановился, держа в руке саблю.
Солдаты шевелились, переступали с ноги на ногу и вдруг замерли, затаив дыхание, будто собирались перепрыгнуть через овраг.
Из двора вышел Лангевич, невысокий, с черной стриженой бородой и темными проницательными глазами. Сабля небрежно висела поверх короткого сюртука, отделанного тесьмой. Цветная лента, туго натянутая через плечо, переливалась во время ходьбы. Он шел в окружении адъютантов штаба в новых ладных мундирах, обилие золота и серебра резало глаза.
Комаровский отдал честь. Лангевич подал ему руку и поприветствовал отряд.
— Да здравствует генерал!
Лангевич взял Комаровского под руку и прошел между шеренгами. Он осмотрел рослых мазуров, указал Комаровскому на жерди, которые рекруты держали в руках вместо ружей, однако никакого замечания не сделал. Его продолговатое лицо было серьезным.
— Как дела, Краснопольский? — Лангевич вдруг остановился и поздоровался с юношей в пенсне и красной рубашке, которого учил в военной школе.
— Спасибо, генерал!
Свита подалась назад, чтобы посмотреть, с кем разговаривает Лангевич. Слышались то польские, то французские фразы. Молодой адъютант с девичьей стройной фигурой шел рядом с Чаховским. Чаховский, с рыже-коричневыми волосами цвета обожженного кирпича, вызывал трепет и уважение. Длинные усы, жилистая шея подрагивали, а пронзительный взгляд мог пригвоздить на месте любого человека.
— Вы наверняка голодные, хлопцы? — внезапно спросил Лангевич у отряда.
— Да здравствует генерал!
Когда Лангевич со свитой удалились, отряд разошелся по полю.
Несколько человек окружили Краснопольского. Им хотелось узнать, какое отношение тот имеет к генералу. Краснопольский насвистывал пошлую французскую песенку, не пускаясь в объяснения, чем еще больше заинтриговал солдат.
Подошел Мордхе.
— Да, пане Алтер. — Краснопольский снял красную шапку, и его нос с горбинкой стал острее. — У нас здесь весь Коцк. Кагане служит в штабе, Комаровский — с нами, вы, я, не хватает только мадам Штрал…
— Привезли чан с водкой, сумки с хлебом и корзины с колбасой.
Оголодавший народ, позабыв об усталости, набросился на еду и болтал без умолку:
— Кто этот адъютант с девичьим лицом?
— Что случилось с Чаховским?
— Это адъютант Лангевича.
— Да я знаю.
— А что спрашиваешь?
— Это девушка?
— Девушка?
— В штабе, наверное, весело!
— Я по ногам понял, что это девушка.
— Закрой рот!
— Здесь, братец, не Россия, здесь я могу говорить, что хочу!
— Пусти других!
— Эй, дай глотнуть из чана, подвинься, Франек!
— Что это за рубашка у очкарика?
— Это итальянец.
— Говорят, они отлично сражаются!
— Я бы с ним потягался, — сказал рослый мазур.
— Говорят, что сам Гарибальди стоит с армией под Краковом.
— Кто такой Гарибальди?
— Дай другим горло промочить, что ты, Франек, загородил чан, как забор?
— Дашь папиросу?
— На, для тебя не жалко!
Девушка в красной рубахе с подоткнутым подолом прошла мимо с двумя ведрами молока.
— Магда!
— Магдочка!
Два краковчанина в узких сапогах преградили девушке дорогу:
— Мы донесем молоко для паненки… Где живет паненка? Там, в хате?
Девушка смущенно посмотрела на юношей. Ее светлое круглое лицо зарделось, словно восходящее солнце, и не успела она и слово сказать, как солдаты взяли ведра у нее из рук и пошли с гордым видом, будто не девушку вели домой, а пленного врага.
Когда чан с водкой опустел, в сумках не осталось ни крошки, солдаты сыто облизывались, а унтер-офицеры начали распределять рекрутов по группам: пехота с ружьями, с косами и кавалерия. Группы увели одну за другой.
Зуавы, человек шестьдесят, стояли по трое в ряд. Они были исполнены решимости и нетерпеливо ждали, когда их отправят в полк. И когда унтер-офицер крикнул глубоким грудным голосом «Ма-арш!», послышался ритмичный стук новых сапог.
Они пересекли двор, обогнули деревню, и на востоке показался большой черный флаг с белым крестом.
Комаровский ждал. Он стоял рядом с полковником Рошбрюном, невысоким брюнетом. Под гладкой кожей лица и рук было видно движение мускулов. Умные, глубоко посаженные глаза внимательно следили за ситуацией, а в испанской бородке пряталась улыбка.
Рекруты гордились Рошбрюном, они были наслышаны о его подвигах под Меховым. Мордхе старался избавиться от навязчивой мысли, что этот француз похож на алжирского еврея.
Рекрутов выстроили по одному в узкую, как кишка, колонну. Рошбрюн осматривал каждого солдата по отдельности, говорил быстро, не заботясь о том, что ни крестьяне его не понимают, ни он их.
Крестьяне по большей части молчали, а если и переговаривались, то шепотом, прислушиваясь к гомону вокруг: французский, итальянский, венгерский и даже немецкий. Польского почти не было слышно.
Рошбрюн радовался каждому солдату в мундире и с ружьем и все время повторял: «Мы прогоним русских!» А если попадался рекрут в штатском и с жердью в руке, он быстро проходил мимо, крича помощникам:
— Каждому по феске!
Всем раздали красные фески с черными кисточками. Крестьяне выглядели как на маскараде, крутили головами, будто шапки мешали им, и каждый раз, когда на глаза падала черная кисточка, глупо улыбались.
— Под команду унтер-офицеров! — разнесся по полю хриплый голос, похожий на звук треснувшего колокола.
Началась беготня. Крестьяне бежали то вправо, то влево, разбивались на группы, но тут зазвучали трубы, возвестив, что занятия закончились, настал полдень.
Мордхе пошел искать Кагане. Он бродил среди солдат и лошадей, то и дело натыкаясь на патрули. Ему казалось, что в армии Лангевича десятки тысяч человек.
Воздух был прозрачным. Дым из-под котлов поднимался вверх и ниточкой зависал в воздухе. Промерзлая земля днем начала таять, она трескалась и глотала остатки снега. Сквозь резкий запах лошадей, раздражавший ноздри, время от времени веяло ароматом свежевыпеченного хлеба, доносившимся от потрескавшейся почвы.
Штабных во дворе не было. Мордхе удивился, что его пропустили в здание. В узкой длинной комнате собрались несколько адъютантов в овечьих шапках. Они сидели за столом, на котором лежали колбаса, хлеб, револьверы, печати, стопки бумаги и карты.
Мордхе отдал честь. Адъютант зевнул в ответ:
— Что тебе нужно?
— Мне нужен адъютант Кагане.
— Он в среднем штабе на позиции. — Адъютант слез со стола и развалился на стуле.
Мордхе вышел, спросил, где находится штаб, но никто не знал. Одни отправляли его направо к лесу, другие — налево, к дому ксендза. Солдаты шли со всех сторон к дороге на Краков. Мордхе последовал за ними. Навстречу попалось знакомое лицо. Мордхе улыбнулся, но никак не мог вспомнить, как зовут этого человека.
— Вы меня не узнаете, пане Алтер?
— Блум!
— Здесь меня больше не зовут Блум, — поклонился он Мордхе. — Мое имя — Леон Финкельштейн, английский подданный, поставляющий Польше оружие.
Во время разговора низкорослый мужчина напыжился и выпятил подбородок, стараясь выглядеть посолиднее.
— Что значит «английский подданный»? — спросил Мордхе.
— Так удобнее, пане Алтер, легче ездить, границы для меня открыты, а оружие прибывает на каждом поезде, и не только оружие — посылают седла, сбрую, патроны. В Париже надо мной смеялись, подозревали, что я принимаю помощь и от красных, и от белых. Блум всегда проливал кровь за Польшу и готов проливать дальше!
— А как вы стали гражданином Англии?
— В этом-то весь фокус, пане Алтер! Еврей всегда выкрутится! Ну, увидимся, я спешу, надо обсудить один вопрос с генералом Лангевичем. Не сегодня завтра придут новости, важные новости, пане Алтер, а пока надо держать язык за зубами.
Блум выпятил впалый живот, поднял подбородок и с видом дипломата деловито засеменил прочь.
