Иван Полуянов - Седьмой патрон
Вирка плакала, и у меня щипало в горле.
— Будет… будет тебе, Огонек, — утешал Дима, и вдруг взял ее за подбородок. — Признайся все-таки, от кого ты прослышала о грузе? Ты понимаешь, о чем я толкую. Дело прошлое, потому я Тебя и взял тогда, чтобы была у меня на глазах… Уж извини, что было, то было!
— Алексей Николаевич… — шмыгала Вирка мокрым носом. — Проговорился в бреду перед кончиной…
И пугливо зажала рот.
Я понял: она меня берегла, скрывала смерть отца.
Умер папа, тяжелым было ранение…
Что ж, растет, Серега, твой счет старому миру! Сын шкипера и прачки из Кузнечихи, бывшей стрелецкой слободы, тебе суждено этот счет предъявить… Тебе, тебе!
Дальше… Дальше были два года войны, пришлось поколесить по разным дорогам, по долинам и по взгорьям, вплоть до теплого южного моря.
Крым был в конце пути, в 1920 году. Помню, голосили, покидая причалы, суда с остатками разгромленных войск Врангеля, и отход их прикрывали отряды смертников. В новом, выстраданном нами мире не было им места. Дрались они с отчаянием обреченных. Поныне перед глазами, как их цепи, теснимые передовыми частями красных, зашли в воду. Черное море, первое, какое я увидал, стало черно! Не выпуская из рук оружия, уходили в воду защитники старого мира. Волны, студеные в преддверии зимы, пенные волны захлестывали их с головой, а винтовки, кольты, револьверы все посылали пули — в нас, в наш мир!
Не было ли среди них, последних из последних, Штауба?
Не его ли пуля — седьмая-роковая — погасила мой Огонек?
Вирка умерла у меня на руках. Еще не стих гул артиллерийской канонады, еще свистел шальной свинец, били волны прибоя, и Вирка шептала:
— Конец? Неужели боям конец? Мир… Хорошо…
Черная, разом опустевшая для меня земля. Черное море — самое первое в моей жизни, самое черное…
