Александр Сегень - Ричард Львиное Сердце: Поющий король
— Так что ж, Телеф, ты будешь убивать? — вопросил Агамемнон строго и насмешливо одновременно.
— Мне жаль его, и все-таки — убью! — растерянно промолвил жонглер Пумпидон, исполняющий роль Телефа.
В этот миг ребеночек, которому явно не по душе было все происходящее, пустил струю на грудь своего мучителя. Зрители ответили уже нескрываемым смехом.
Тут и сам Ричард стал еле сдерживаться от хохота, который распирал ему все нутро. С трудом сохраняя трагический вид, он продолжал с лету сочинять:
— Теперь уж не убьешь, Телеф, ребенка. Ведь знаю я — есть в Мизии у вас обычай строгий: ежели младенец струей своей горячей оросит кого б то ни было, тот самый орошенный отныне и до века должен быть младенцу этому хранителем и другом. Клади назад Ореста в колыбельку. Мой сын замерз. Струя тому свидетель.
Не обладая даром сочинять с ходу, жонглер Пумпидон молча положил младенчика в колыбель, ожидая, что дальше скажет Агамемнон-Ричард. Тот улыбнулся, радуясь спасению малыша, и произнес:
— Вот видишь, громовержец, как бывает! Твой сын, Геракл доблестный, сверкал, сияньем славы озаряя всю Элладу. А сын Геракла, Зевса внук, Телеф, не только в бегство обращен Ахиллом, не только ранен им в дрожащее бедро, но также и младенцем несмышленым, сыночком дорогим моим, Орестом, был только что позорно увлажнен. Но не грусти, Телеф, отныне Агамемнон твоим становится хранителем и другом, как ты — Оресту.
— Правда, государь?! — вставил наконец свое слово Пумпидон.
— Да, Гераклид, — кивнул Агамемнон — Львиное Сердце. — Немедленно к Ахиллу отправлю я гонца, и пусть прибудет Пелеев сын сюда ко мне, в Микены. Тебе ж я поручаю неотступно сидеть над колыбелькою Ореста, храня его покой и безопасность. Сам я сейчас пойду к одной красотке, но перед тем ты должен обещать, что ежели Ахилл тебе поможет и рану исцелит твою гнилую, проводником ты будешь нашим в Трою. Клянешься ль ты мне в том, мизийский царь?
— Клянусь, Атрид, клянусь! Да будет Зевс свидетель! — воскликнул Пумпидон, радуясь, что представление вернулось к своему заведомому ходу.
— Спокойно я могу теперь уйти, чтоб повидать прекраснейшую нимфу, — облегченно вздохнув, произнес Агамемнон. — Одно прошу: ни слова Клитемнестре.
С этими словами под гром рукоплесканий Ричард оставил лицедейское поприще, подошел к Беренгарии, поцеловал ее руку и сел рядом с ней.
— Так вы все-таки женаты, государь! — с шутливым упреком молвила Беренгария. — Да еще такая жена! Сама Клитемнестра, одна из самых жестоких женщин. Я ее боюсь.
— Стало быть, я недурно играл, коль вы поверили, что я муж Клитемнестры, — удовлетворенно отметил король Англии.
Действо тем временем продолжалось. Явился Аек, исполняющий роль Ахилла. Одиссей уже успел научить его, как вылечить рану Телефа, — железом с копья, которым та рана была нанесена. Наскоблив железных опилок, посыпали им гниющее бедро царя Мизии, и тому стало сразу легче. Он обнял своего бывшего непримиримого врага и поклялся сопровождать греков к берегам Трои.
Дальше все разыгрывалось в соответствии с древним сказанием. Калхант пророчествовал об искупительной жертве, которую Агамемнон должен был принести, чтобы Артемида простила ему убийство священной лани и смирила неистовую бурю, из-за которой корабли ахейцев не могли отплыть от Авлиды. Агамемнон сокрушался о дочери своей, Ифигении, которую и следовало закласть, он пытался как-нибудь спасти ее, хотя время от времени и проскальзывало, что его гораздо больше заботит некая «прекраснейшая нимфа». Менелай, которого тоже играл Аек, укорял Агамемнона в малодушии. С другой стороны, Ахилл, в исполнении того же Аека, возмущался тем, что Ифигения назначена в жертву, в то время как она обещана ему в жены. В стане начались беспорядки. Ахилл едва избежал смерти от мирмидонян, когда те прознали, что он не дает принести в жертву свою невесту. При этом Агамемнон-Ричард заметил, что и он бы ни за что не принес в жертву суженую. Однако все, как водится, взяла на себя воплощенная невинность — сама Ифигения, объявившая, что если условие Артемиды не будет выполнено, она своими руками принесет себя в жертву и зарежется.
Чем ближе к концу, тем более величественным становилось представление. Никто уже не помнил о смешной сцене орошения Телефа младенцем Орестом. Ричард, играя Агамемнона, перестал ерничать, искренне изображая скорбь по поводу готовящегося жертвоприношения. Жантиль, наряженный и накрашенный под Ифигению, являл собой образ красивой девушки, и для любого несведущего было бы удивительно узнать, что это не девушка, а юноша. Восклицая о том, что лучшим памятником для несчастной Ифигении станут развалины Трои, Жантиль недвусмысленно указывал на восток, в сторону продолжающего бушевать моря, и все в эти мгновения думали не о Трое, а об Иерусалиме, не о Гекторе и Парисе, а о грозном султане Саладине.
И вот подошло заключительное действо, когда Ифигению подвезли к жертвеннику и в гробовой тишине вещий Калхант появился с кинжалом. Воззвав к Артемиде, да поможет она отплыть из Авлиды, он стал приближаться к Ифигении, которую пред тем накрыли широким платком и усадили пред жертвенником. И сквозь этот платок жонглер Пумпидон нанес несколько кинжальных ударов. Зрители в ужасе вскрикнули, а когда платок был сдернут, крики ужаса сменились удивленными восклицаниями — там, истекая кровью, билась в предсмертных судорогах связанная лань. Никто не мог понять, как и когда жонглера Жантиля, исполняющего роль Ифигении, подменили на несчастное животное, но именно этот фокус составлял предмет особой гордости Пумпидона.
Тут заиграла лютня, и король Англии Ричард Львиное Сердце Плантагенет торжественно запел:
Чудо свершилось на наших глазах:Девушка спасена.Самой Артемидой в единый взмахВ Тавриду отнесена.
Чудо еще и в том, что мы —Те же, что были тогда,Лишь вместо Трои волнуют умыИные теперь города.
И Агамемнона зовут Ришар,Ахилла — Филипп-Огюст.В сердцах у обоих — священный жар,Молитвы слетают с уст.
И где-то за морем — Иерусалим,Город сладчайших грез.И не Зевс Громовержец стоит над ним,А сам Спаситель — Христос!
Этой сирвентой закончилось представление. Филипп-Август, тронутый тем, что Ричард сравнил его с Ахиллом, наконец-то расчувствовался и крепко обнял короля Англии, шепча уверения в вечной любви и дружбе. Обнимаясь с королем Франции, Ричард мельком увидел отвратительное лицо сенешаля тамплиеров Жана де Жизора, которое тотчас исчезло за спинами других рыцарей, рвущихся поздравить короля Англии с блестящим исполнительским успехом.
Тем временем слуги быстро разделывали закланную вместо жонглера Жантиля лань, нанизывали маленькие кусочки на тонкие вертелы, обжаривали их и раздавали всем, кто присутствовал при свершившемся жертвоприношении. Лучшие куски конечно же были поданы королям Англии и Франции.
— Вкусно так, будто это и впрямь лань, подсунутая Артемидой, — похвалил жаркое Филипп-Август.
— Рождественская лань, закланная в Мессине… — бормотал начало новой кансоны вдохновенный Ричард.
— Как много вкуса в ее жареной мясине, — продолжил король Франции и чуть не задохнулся от хохота, радуясь тому, как удачно получилось. — Может быть, и мне заняться сочинительством? А, Уино?
— Займись, Филу, займись, — отвечала вместо сына Элеонора. — Ужасно не хватает виконта де Туара, несравненного Клитора.
— К тому же в слове Клитор присутствует лилия[51], - добавил король Англии.
Глава двенадцатая
ЕЩЕ ТРИ С ПОЛОВИНОЙ МЕСЯЦА В СИЦИЛИЙСКОЙ АВЛИДЕ
Увы, ожидаемого рождественская лань не принесла. Погода по-прежнему стояла ненастная. С наступлением января влажные холода еще больше усилились, крестоносцы мерзли, и теперь уже оба короля не щадили денег на закупку винного обогрева. В начале февраля, на Сретенской неделе, епископ Филипп Бове явился к Ричарду и откровенно объявил ему следующее:
— Ваше величество, видя безобразия, коими покрыло себя крестоносное воинство на Сицилии, я не вправе больше отмалчиваться. Меня возмущало то, что весь Рождественский пост вы пребывали в тесном общении со схизматиками-греками, постились по их обычаям, участвовали в их богослужениях и молебнах, получали от них благословения. Куда более возмутительно языческое лицедейство, устроенное вами в светлый праздник Рождества Христова. Душа моя омрачилась и клокотала, когда я узнал о нем. Особенно постыдно ваше личное участие в этом позорище, окончившемся ни много ни мало — жертвоприношением. В каком веке мы живем? Ужель в двенадцатом после явления Спасителя? Ужель не во времена поганого Нерона?
