Луиджи Малерба - Итака навсегда

Мне никогда не удалось бы объяснить правду подозрительному Одиссею, и тогда я решила, что здесь больше подходит откровенная ложь. Признаюсь, у меня еще остались угрызения совести из-за того, что я приняла ожерелье от Ктесиппа, но ведь это был не подарок, а лишь частичное вознаграждение, да и жирный Ктесипп не ждал от меня никакой благодарности. То, что в мозгу Одиссея засела мысль, будто Пенелопа продалась за какое-то ожерелье, — еще одна жестокая обида, зовущая к мести. Терпеливая, любезная, мягкая Пенелопа вчера не желала терпеть вульгарные выходки женихов, а сегодня ей невыносимо сознавать, что у Одиссея такое дурное мнение о ней.

С сожалением я выбросила в море пузырек с азиатскими благовониями, подаренный мне не помню уже кем, — только бы у Одиссея не возникли новые подозрения, как из-за ожерелья.

Я уже начала привыкать к лжи и притворству, но не могу побороть волнение при мысли, что Одиссей вновь готов отправиться в путь. Думаю, его отчаяние было искренним, но завтра он уйти не сможет, так как ие получит обещанных сандалий. Это обещание для меня равносильно поражению. Когда-то Одиссей говорил мне, что больше всего на свете ему хочется удовлетворить свое любопытство и повидать мир, и в этом признании для меня прозвучала угроза.

Однако я уверена, что сегодняшнюю ночь спать он будет еще хуже, чем я.

Одиссей

Уже рассветает. Самое подходящее время, чтобы покинуть этот дом, так как все еще погружены в сон. Я уйду в своих старых, разбитых сандалиях и с переметной сумой. Старый Лаэрт меня узнает, пусть это устыдит недоверчивую Пенелопу. Потом уж я решу, что мне делать со своей жизнью.

Мир почти безграничен, а я отличный мореплаватель.

Пенелопа

Я не нашла Одиссея на его ложе. Исчезли и его рваный хитон, и разбитые сандалии. Я едва удержалась на ногах, у меня дрожали колени и перехватило дыхание. Я бросилась к старой Эвриклее, но она ничего не знала о нашем госте и была удивлена тем, что он ушел. Потом няня стала укорять меня за то, что я наперекор очевидному отказалась признать Одиссея.

— Сейчас не время укорять меня, прошу тебя, Эвриклея.

Мне не удалось сдержать рыданий, и старуха попыталась успокоить меня, пообещав послать Телемаха искать отца на дорогах Итаки.

— Но почему ты так убиваешься? — не без ехидства заметила она. — Ведь ты уверена, что он не Одиссей. К чему так страдать из-за ухода чужеземца, у которого, по-твоему, одно лишь достоинство — сила и мужество?

Я попросила не унижать меня и поскорее послать Телемаха на поиски Одиссея, а потом ушла в свои покои и так горько расплакалась, как не плакала никогда в жизни.

Одиссей

Телемах догнал меня, когда я в разбитых сандалиях и в рубище просил милостыню на дорогах Итаки, складывая куски хлеба и прочее подаяние в старую суму. Он взял меня за руку и попросил вернуться домой, потому что из-за моего ухода Пенелопа рвет на себе волосы.

— Что скажут жители Итаки, увидев, как ты побираешься на дорогах? Они хотят видеть и приветствовать своего царя, а не нищего!

— Для Пенелопы я нищий.

— Она со слезами молила меня привести тебя к ней. Это недостаточно тешит твою гордость?

Я ответил, что Пенелопа может подождать. Прежде всего я должен навестить своего старого отца Лаэрта, живущего за городом.

— Мне важно, чтобы он узнал меня и обнял, — сказал я Телемаху, — поскольку для Пенелопы я обманщик. Гнусность и злодеяния женихов искуплены кровью, но обиду, нанесенную мне Пенелопой, я смогу забыть, лишь бежав отсюда и возобновив свои скитания. После встречи с Лаэртом я сяду на первое же судно, отчаливающее от берега Итаки, пусть даже это будет корабль морских разбойников. И никто не сможет меня удержать.

Телемах был потрясен, услышав, что я намерен вновь пуститься в плавание, но воспротивился моему намерению не так решительно, как я ожидал. Похоже, он после убийства женихов занят только самим собой и забыл, как радовался встрече с вновь обретенным отцом.

Я и раньше подозревал, а теперь и вовсе уверен, что упорное нежелание Пенелопы узнать меня — не что иное, как притворство: она хочет наказать меня не знаю уж за какие грехи. Мое подозрение подтвердил Телемах, рассказав, в какое отчаяние она пришла, убедившись, что я действительно ушел. Не ушел даже, а бежал.

Если она хотела наказать меня за то, что я не раскрыл перед ней свой план мести женихам, это ей удалось вполне, так что теперь я в свою очередь обиделся на нее и решил, что и впрямь сяду на первое же судно, отплывающее с Итаки. В сущности, не на такую уж большую жертву я иду, поскольку по характеру своему я склонен к скитаниям, к приключениям, люблю узнавать новые земли и новых людей, а ветры и фортуна мне в этом помогают. И наконец-то я сброшу эти нищенские лохмотья и перестану притворяться. На берегу, где я высадился, под густыми зарослями диких олив спрятаны драгоценные дары царя феаков: мне хватит их, чтобы купить себе небольшое судно и нанять опытных моряков. На Закинфе есть верфь, где строят отличные суда из смолистого кедра, и, как говорят, строят быстро.

Я спросил у Телемаха, что, по его мнению, лучше — назваться моему старому отцу Лаэрту сразу или подождать, когда он узнает меня сам.

— Твоему старому отцу трудно будет без подготовки выдержать такое потрясение, так что лучше тебе ничего сразу не говорить: пусть он узнает тебя сам.

Ответ Телемаха навел меня на мысль, что он заразился сомнениями Пенелопы: он больше нс уверен, что я — это я, и теперь хочет посмотреть, узнает ли меня старый Лаэрт.

Пенелопа

Внезапный уход Одиссея заронил в мою душу ужасное сомнение. Неужели настоящий Одиссей мог бы отказаться от своей жены и от своего дома теперь, когда он избавился от сонмища женихов? Только чужой человек мог принять такое решение и вновь пуститься в скитания по морям и неизведанным землям. Возможно, мое продиктованное чувством мести нежелание признать его Одиссеем в действительности объясняется более глубоким подозрением, в котором я боюсь признаться даже себе самой.

Пока же единственное, что я чувствую, — это отчаяние, ибо настоящий он Одиссей или нет, но я признала его как Одиссея, и это для меня главное. Я поняла, что правда и притворство переплетаются и смешиваются, но в настоящий момент на Итаке есть один человек, которого я могу принять на своем ложе как Одиссея. Только бы он еще не взошел на отплывающий корабль!

Мое упорство грозит мне новым страшным одиночеством, к которому я не готова. Даже прожорливые женихи лучше одиночества. Может, я брежу? Я сама обрекла себя на гибель, лишившись человека, который из гордости готов теперь бросить все и вернуться к бродячей жизни. А может, он знает, куда лежит его путь? Может, его ждет другая женщина?

Одиссей

Я нашел отца своего Лаэрта в саду с мотыгой в руках: он окапывал ствол молодого фруктового деревца. Тело его прикрывала грязная залатанная туника, на ногах были сшитые куски кожи, спасавшие от колючек, а на руках — рукавицы, какие обычно носят крестьяне-огородники. На голове у отца была шапка из козьей шкуры, прикрывавшая лоб и спускавшаяся на уши.

Старый царь Итаки походил теперь больше на нищего огородника, и мне стало его очень жаль. Так захотелось сразу же обнять старика и признаться, что я ею сын, Одиссей, но надо было выполнить обещание, данное Телемаху.

— Сад твой хорошо обработан, — сказал я старому Лаэрту, — вижу, ты со знанием дела окапываешь ствол этого дерева, чтобы оно приносило хорошие плоды. Но сам ты так заброшен, одежда твоя, как и моя, похожа на нищенские отрепья, и мне даже трудно поверить, что ты — царь Лаэрт, как говорит юный Телемах. Я высадился на этом острове — кажется, он называется Итакой — в надежде найти здесь старого друга, с которым мы вместе сражались у стен Трои и которого я потерял из виду, когда окончилась война и каждый отправился к себе на родину. Когда я вернулся на родной Крит, то увидел, что дом, земли и стада захвачены подлыми людьми. Мне самому едва удалось спастись от них и вновь отправиться в странствия. Я господин Алибанта, сын Афиданта, — возможно, ты слышал это имя, — а зовут меня Эперитом. Вот я и брожу теперь по белому свету и прошу подаяния у добрых людей. Боюсь, что и ты попал в лапы жестоких захватчиков и теперь как раб трудишься на отнятых у тебя землях. Я обещал Одиссею — так звали моего друга, с которым мы познакомились у стен Трои, — что награжу его щедрыми дарами, если он по возвращении посетит мой дом на Крите. Но если он случайно окажется на моей несчастной родине, теперь не знаю, как его примут новые хозяева.

Старый Лаэрт приподнял свою шапку из козьей шкуры, и в глазах его вдруг загорелись искорки волнения.

— Это действительно Итака, злополучная земля, попившая в руки жестоких людей, сделавших супругу Одиссея пленницей в собственном доме. Но скажи, не слышал ли ты, что сталось с моим сыном Одиссеем, после того как вы покинули Трою? Могу ли я еще надеяться, что в один прекрасный день он тоже высадится здесь, на Итаке, или мне остается только оплакивать его как жертву злобного океана пли диких зверей в неведомых землях?