Роберт Крайтон - Тайна Санта-Виттории
— Что же тут плохого, Фабио, если человек хочет владеть тем, что ему принадлежит.
— Это порочно, и ты это знаешь.
— Ты забываешь об одной вещи, Фабио. Народ есть народ, все это так, но он состоит из людей. А они — христиане, но не христосики.
Фабио надел шляпу, давая этим понять, что уходит.
— Ты не имеешь права продавать этрусские вазы. Они принадлежат народу. Всем нам.
— Никто на них никогда не смотрит, сам знаешь. Они стояли тут и покрывались пылью. В них даже воды нельзя принести.
— Да ведь этим вазам, — сказал Фабио и с подчеркнутым презрением поглядел на мэра, — больше двух тысяч лет.
— Ну а кому они нужны, такие вазы, если в них даже воды нельзя принести?
Боль, отразившаяся на лице Фабио, была искренней.
— Ты глубоко обидел меня, — сказал Бомболини. — По-твоему, выходит, что я дурной человек.
— Если они вернутся сюда с этой штукой, я тут же уйду, — заявил Фабио и вышел из комнаты,
В ту пору никто еще ничего не знал, и никто не мог понять Фабио. Но ему нужен был предлог, чтобы покинуть город не по своей воле и не ссылаясь на свое разбитое сердце, и вот теперь он этот предлог нашел. Если кто-то и мог его понять, так это я, но я был тогда слишком молод и не придавал значения подобным вещам.
Люди, покинувшие Санта-Витторию в сопровождении мула и осла, вернулись в город через несколько дней под вечер. Этрусские вазы исчезли, а вместо них на спине мула покачивался большой пакет, завернутый в старую простыню и перевязанный лозой. Люди высыпали на улицу, Чтобы посмотреть на прибывших. Всем хотелось потрогать сверток, по к нему никого не подпускали. Фабио зашел ко мне.
— Ну вот, — сказал он. — Я ухожу. Можете теперь забирать ее себе. Она ваша.
Я сказал, что не понимаю, о чем он говорит. В общем-то, отчасти действительно не понимал, а отчасти понимал.
— Вы прекрасно знаете, о чем я говорю, — сказал он. Никогда прежде я не видел его таким злым. Он был очень спокоен и сразу стал как бы много старше, даже много старше меня, потому что он страдал. Если бы я тогда вздумал подраться с Фабио, это была бы драка из тех, что кончаются лишь смертью или тяжким ранением одного из участников.
— Она так и ест вас глазами, — сказал он. — Прямо пожирает. Она просто виснет на вас.
— Но я ее об этом не просил.
— Ну конечно, нет. Вы просто лежите тут и завлекаете ее, потому что вы — американцы — не такие, как мы. Вот вы и пользуетесь. — Внезапно он стал очень великодушен. — А в общем-то, все правильно. Я бы тоже так себя вел. Разве я вас ненавижу за это? Я вам завидую. Ничего. Просто я родился не там, где надо.
Я благодарил судьбу за то, что в комнате было темно и он не мог видеть моего лица. Право же, я без всякой задней мысли заигрывал с Анджелой, хотя что-то возникало между нами во время этой игры.
«Почему ты считаешь, что американец не женился бы на тебе?» — спрашивал я Анджелу.
«Да разве американцам нужны такие, как я! Им нужны богатые».
«Оно конечно. Да только хорошеньких девушек они тоже любят».
«Ну, значит, я недостаточно хорошенькая»,
«А может, и нет», — говорил я. И продолжал игру: «Ну-ка встань туда, к окошку, дай я погляжу на тебя».
Она была такая простушка и такая милая и, конечно, подходила к окну и становилась возле него.
«Американцам нравятся такие женщины, как Малатеста».
«Ну, всем мужчинам нравятся такие женщины, как Малатеста. Но если Малатеста не для тебя, надо заводить кого-то другого. Кого-то… вроде…»
Тут она заливалась краской.
В ту пору я еще не знал, что в Санта-Виттории мужчины и женщины не разговаривают так друг с другом, если они не собираются стать мужем и женой; не знал я и того, что они не беседуют, сидя в одной комнате, как и того, что многие даже за руку не подержатся до помолвки.
— Она теперь и не смотрит на меня, — сказал Фабио. — Она забыла, как меня зовут. И я еще кое-что вам скажу. — К этому времени он уже взвинтил себя так, что завопил чуть не в голос: — Вот уже две недели, как она не приносит мне моих вареных бобов.
И он отправился к себе складывать вещи,
Люди, которые привезли пакет, ночью развязали его и проделали, что требовалось, чтобы в воскресенье утром все было готово. В то утро Фабио делла Романья отбыл из Санта-Виттории в Монтефальконе. Он не взял с собой велосипеда, потому что на велосипеде опасно было ехать без немецкого пропуска или без достаточно веского основания. Свои немногочисленные пожитки он нес в маленьком грубом рюкзаке за спиной. Он уже спустился с горы и двинулся через поля к Речному шоссе, что ведет в Монтефальконе, когда увидел несколько человек из Санта-Виттории.
— Фабио! — крикнул один из них. — Фабио, Фабио, Фабио! Это же чудо! Смотри!
И он повернул Фабио лицом к горе и городку на ее вершине. Кто-то стоял на Толстой стене и чем-то махал — вроде бы флагом Витторини.
— Видишь? Ты понял, Фабио? — спросил остановивший его человек. — Это значит, что он звонит, а мы ничего не слышим.
— Ничего!
— Ни черта! — сказал третий.
— Видел бы ты их, Фабио, там, в Скарафаджо. Они прямо рты разинули. «Что случилось с колоколом? — спрашивают. — Что с ним такое?»
— Ни звука, Фабио! — снова воскликнул первый. — Это величайший момент в истории нашего города.
Никто не понял, почему Фабио вдруг вырвался от них и кинулся со всех ног к Речному шоссе. Сами же они побежали в Санта-Витторию рассказать людям, что все в порядке, и описать, какая тишина стоит в Скарафаджо.
А на Народной площади люди, не дожидаясь вестей из Скарафаджо, начали празднество. После первых же ударов колокола стало ясно, что затея удалась.
Всем было видно, как один из братьев Пьетросанто, напрягши мускулы спины под облегавшей тело рубашкой, раскачивает за веревку колокол. Все слышали поскрипывание, сопровождающее обычно взмахи колокола, но то, что последовало за поскрипыванием, — такого они еще не слыхали. Язык колокола ударял о бронзу, однако звук получался глухой, а не чистый и ясный, как прежде. Это был звук колокола — и все же не он. Люди переглядывались, потом начали улыбаться, потом захохотали, потом принялись хлопать друг друга по спине, а из глаз у них струились от смеха слезы.
Снизу, из Старого города, и сверху, из Верхнего города, прибежали первые вестники. Колокол слышен и внизу и наверху, заявили они, но еле-еле. А за городскими стенами не слышно ничего.
И тут все признали, что это мог придумать только вдохновенный правитель, даже гений. Члены Большого Совета выстроились на площади, чтобы пожать Капитану Бомболини руку, и скоро большая часть жителей выстроилась вместе с ними. А пожав ему руку, каждый лез по крутой винтовой лестнице на колокольню, чтобы собственноручно пощупать язык колокола.
Пробка. Язык из пробки.
Теперь уже никаких сомнений не оставалось. Это было действительно придумано вдохновенным правителем, даже гением. Большой Совет уполномочил несколько молодых людей отправиться в Кооперативный винный погреб и принести двести бутылок вина. Так началось празднество в честь пробкового языка.
Нижеследующий вывод является отнюдь не догадкой, а фактом. За всю историю Санта-Виттории — а ей по меньшей мере тысяча лет — народ никогда еще не был так един, правители никогда еще не были лучше, а руководство городом никогда еще не находилось в более умелых руках.
Часть третья
Фон Прум
В тот самый день, в «день пробкового языка», вечером, капитан Зепп фон Прум из финансового отдела штаба Пятой бронетанковой бригады, расквартированного в Монтефальконе, дописывал последнее из своих еженедельных писем. Все воскресенья после полудня и все воскресные вечера были посвящены письмам. Поставив под письмом свою подпись, капитан решил — поскольку время было еще не позднее — отнести письма на площадь Фроссимбопе своему командиру полковнику Шееру, дабы он проштемпелевал их как прошедшие военную цензуру. Капитан фон Прум умел написать хорошее письмо. Он знал это и сам и в отличие от других младших офицеров не возражал против цензуры. Если полковник, едва глянув на письма, пришлепывал штамп «проверено цензурой», капитан фон Прум испытывал даже легкое разочарование.
Он поспешнее обычного спустился по узкой каменной лесенке дома, где его поместили, и почувствовал боль: ранения, полученные еще год назад, давали о себе знать. Почти все офицеры и солдаты их части имели серьезные увечья: одни получили их в Северной Африке, другие — в России. Преодолевая боль, капитан продолжал быстро шагать по улице Сан-Стефано в направлении площади. Прошел слух, что американцы и англичане высадились утром где-то к югу от Рима, а итальянцы не только вышли из войны, но намерены объявить войну Германии. В восемь часов ожидалась очередная английская радиопередача последних сообщений из Каира, и капитану фон Пруму хотелось быть вместе с другими офицерами, когда полковник Шеер включит свой приемник.
