Джон Клеланд - Мемуары сластолюбца
Я потребовал от леди Олдборо незамедлительно принять предложение камеристки, на что она согласилась, лишний раз взяв с меня обещание, что никакая сила не заставит меня вмешаться. Я охотно дал такую клятву, будучи убежден, что презрение поможет мне сдержать ее.
Пробило час ночи. Миссис Беруорд двинулась во главе процессии, держа в одной руке свечу, а в другой – универсальный ключ и поминутно уговаривая нас ступать тише. Леди Олдборо скорбно опиралась на мою руку, словно непомерное горе полностью лишило ее сил. Поднявшись по лестнице и миновав несколько дверей, мы очутились перед той, что вела в покои Агнес. Наша проводница бесшумно вставила ключ в замочную скважину и, отперев дверь, пропустила нас вперед.
Видя, что я почти ослеп от ярости, леди Олдборо сама постаралась привлечь мое внимание к разбросанной по стульям мужской одежде деревенского образца. Я выхватил у нее свечу и, предоставив ей самой себя поддерживать, ринулся к кровати и откинул полог.
Агнес, прекрасная Агнес, которую я считал воплощением целомудрия, лежала под одеялом, полностью – кроме лица и рук – скрытая от глаз. Никогда еще я не видел ее такой красивой. Но, увы! – рядом с ней храпел юноша; ее голова покоилась у него на плече; он так крепко спал, что легко было предположить утомление после любовной битвы.
При виде его непринужденной позы и умиротворенного лица я пришел в бешенство и пожалел, что не прихватил с собой хлыст для верховой езды – надолго запомнил бы он события этой ночи! Я замахнулся рукой, но леди Олдборо остановила меня с таким умоляющим видом, что я вспомнил о своем обещании. Мы покинули спальню так же тихо, как и вошли.
Вернувшись в гостиную, леди Олдборо не упустила случая похвалить меня за выдержку. Далее она заявила, что в этом деле не может быть золотой середины: нужно вести себя либо так, как мы, либо удариться в другую крайность и воздать им по заслугам; из высших соображений второе крайне нежелательно; однако она непременно примет меры, чтобы смыть пятно позора со своего дома.
Я внимательно выслушал ее комментарии. Как ни странно, гнев мой выдохся; в чувствах к Агнес произошла необратимая перемена. Презрение было так сильно, что, если бы не стыд, я бы от души посмеялся над этим приключением. Когда же леди Олдборо, очевидно, чтобы проверить меня, спросила, что ей следует предпринять, я с ледяным безразличием ответил, что не претендую на большие познания в таких делах и поэтому не дерзаю что-либо советовать ее светлости; достаточно и того, что сам я знаю, как поступить; но что она может рассчитывать на соблюдении мною тайны.
На этом я решительно откланялся и покинул леди Олдборо, несколько встревоженную моим тоном: ведь она уже полагала себя победительницей и преемницей Агнес в моем сердце. Но она просчиталась: преисполнившись отвращением к ним обеим, я вышел, поклявшись себе, что ноги моей больше не будет в этом доме.
Как выяснилось позднее, я был несправедлив, одинаково осудив и леди Олдборо, и Агнес, но моя собственная роль в этой истории представлялась столь омерзительной, что мне нестерпимо было думать о какой-нибудь из них.
На другое утро пришло письмо от леди Олдборо с известием о том, что она только что отослала прочь Агнес, дабы та посыпала главу пеплом в горах Уэльса. Любовник, как мы и решили, был отпущен с миром. Письмо заканчивалось приглашением навестить ее и утешить в горе.
Но она не могла бы на всей земле отыскать человека, менее, чем я, расположенного – после случившегося – утешать ее. Решение было твердо. Я ответил леди Олдборо таким образом, чтобы одним махом положить конец нашим отношениям, а получив и вернув нераспечатанными еще несколько писем, обрел долгожданную свободу от связи, покрывшей меня позором – при том, что не скоро я узнал его истинную меру.
Только по прошествии нескольких месяцев, сразу после вступления Агнес в брак с достойным джентльменом, владельцем крупного поместья, – по этому случаю леди Олдборо презентовала своей воспитаннице солидную сумму денег – сия матрона прислала мне (так как я все еще не желал встречаться с ней) письменный отчет о своем заговоре. Я воспринял его спокойно, так как время и новые увлечения совершенно меня излечили. Кроме того, ее признание оправдывало меня в собственных глазах, доказывая, что если я и должен был бы о чем-то жалеть, так лишь о недостаточно суровом обращении с этой достойной дамой.
Суть заключалась в том, что разоблачение Агнес и ее любовника было фокусом чистейшей воды, от начала и до конца изобретением леди Олдборо и ее достойной служанки. В постели с Агнес находилась здоровенная деревенская девка, которую нарядили парнем и которая не имела ни малейшего понятия об их дьявольских кознях. Обеих девушек усыпили с помощью порошков. Дальнейшее понятно.
Между прочим, благодаря то ли ее собственной ловкости, то ли удачному стечению обстоятельств, наш разрыв и разлука с Агнес пошли леди Олдборо на пользу. Всюду шептались о том, что озабоченная моим ухаживанием благородная дама не просто положила конец нашему знакомству, но и отправила девушку – от греха подальше – в провинцию. Не могу сказать, чтобы я особенно протестовал против такой трактовки. У меня даже хватило великодушия и чувства юмора поощрять эти слухи, так как не в моем характере мстить слабому полу, равно как и разглашать доверенные мне секреты.
Часть третья
Ничто так не располагает к философским размышлениям, как любовное разочарование. Помехи, возникшие на пути к обладанию Агнес, убили в моей душе всякое подобие чувства, равно как и угрызения совести в связи с моим необыкновенным успехом у леди Олдборо, которую я ненавидел больше, чем она того заслуживала. Однако холодное безразличие первых минут после мнимого разоблачения Агнес оказалось всего лишь защитной реакцией, призванной помочь мне справиться с яростью, в том числе по отношению к самому себе. Однако, оставшись один, я почувствовал десятикратную злость и стыд за собственную низость. Я искал спасения в хандре – и не без успеха. У себя дома я произносил пространные и напыщенные монологи, направленные против женщин. Тогда-то и случилось, что я окончательно забыл Лидию – только потому, что не мог допустить, чтобы ее светлый образ присутствовал при том, как я метал громы и молнии и выносил приговоры.
"Женщины, все как одна, состоят из легкомыслия, хитрости и лени. Мудро поступает тот, кто относится к ним исключительно как к средству наслаждения и, будучи уверен в своем превосходстве, не позволяет себе страдать из-за них. Если же вас одурачили, пеняйте на себя".
Весь этот бред, не лишенный поэзии и сопровождаемый театральными жестами, сильно отличающийся от обычных панегириков прекрасному полу, принес мне облегчение и поднял меня до высот философской безмятежности духа. А так как я никогда не позволяю увлечениям мешать отдыху, то несколько часов крепкого сна полностью восстановили мои силы и душевное равновесие, и я проснулся с одним-единственным желанием – завести новую любовницу, чтобы окончательно исцелиться. Унижение мое было так велико, что я решил удовольствоваться первой попавшейся женщиной. На это решение повлияли врожденное нетерпение и привычка как можно быстрее и полнее удовлетворять свои потребности.
Пока я – не без приятности – предавался подобным размышлениям, ко мне заехал с утренним визитом лорд Мервилл; я встретил его с большой радостью, потому что он подтрунивал над моим увлечением Агнес гораздо меньше, чем следовало. Он предложил посетить один из известнейших домов Лондона, специально предназначенных для путешественников по стране Любви, где не особенно интересуются, что побуждает человека отправиться в такой вояж – были бы корабли в полной боевой готовности и приятны глазу. Там нет страховой конторы, которая брала бы на себя ответственность за безопасность отважных путешественников и спасала от некоторых последствий, приводящих к не слишком приятному карантину: каждый отвечает за себя. Мервилл был образцовым лоцманом, не только досконально изучившим картину, но также знавшим, сколько груза можно взять без риска пойти ко дну. В то же время никто, как он, не презирал подобные путешествия.
Я не усмотрел в его предложении ничего обидного для себя: он лишь хотел, чтобы я развеялся, при этом заплатив ничтожную цену, и охотно согласился, тем более охотно, что совершенно освободился от чар Агнес, тайну увлечения которой до сих пор скрывал от Мервилла – как из гордости, так и руководствуясь понятием чести.
Мы разошлись, чтобы вечером встретиться в театре, а после спектакля на остаток ночи закатиться в одну из расположенных неподалеку мясных лавок, где, в соответствии с варварским вкусом – не хуже, чем на людоедском рынке – была выставлена на продажу человеческая плоть и где так же обжуливают покупателя, любителя дешевизны, сбывая ему товар, как мясник – туши. "Взгляните, господа, вот поистине лакомый кусочек – хоть сейчас насаживай на вертел. Какая сочная мякоть – только что из деревни, не какая-нибудь заезженная кляча – нетронутая, без единого признака порчи, пухленькая, беленькая…" – и далее в том же духе или того почище.
