Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос
— Но я хочу дослушать.
— Тебе что, мало? — выдохнула я, сама удивляясь собственной ярости. — Все то же, что и десять лет назад. Правительство торгашей!
Мега захихикала:
— Ты рассуждаешь точь-в-точь как твоя мамаша, — сказала она.
— Ну а мне хочется самой пойти посмотреть, — объявила Телесиппа; ее белокурые косы так и рассыпались по плечам, она выглядела куда старше своих двенадцати. — Тут такое происходит, а вы только сидите и треплетесь! — Она выскочила из-под одеяла, вытянув пальцы ног. — Праксиноя! — позвала она.
С недавних пор мы, достигшие отроческих лет, получили в свое распоряжение одну на всех молодую рабыню по имени Праксиноя. Это была крепко сложенная, с флегматичным взглядом девушка восемнадцати лет от роду, сицилийская гречанка из какой-то деревни близ Сиракуз. Она была рождена в неволе и продана разорившимся хозяином. Мы все — хоть, если честно, скорее умерли бы, чем себе в том признались — немного побаивались ее. Когда тебе четырнадцать, а ей восемнадцать, четыре года, согласитесь, большая разница. К тому же Праксиноя была крупная, мускулистая девушка, готовая ответить на любой вызов жизни. Ей отвели небольшой угловой чердак, прежде служивший нам кладовкой; и вот в первый раз в жизни я вошла туда не постучавшись (а впрочем, что это за блажь такая — стучаться в дверь рабыни?!). Она стояла в старом тазу, расставив ноги шире плеч, во всей своей величавой, ослепительной наготе; на плече у нее балансировал кувшин с водой, крупные капли поблескивали на полных, налитых грудях.
От потрясения и смущения у меня перехватило дыхание. Я только замерла на месте, не отводя глаз. Я чувствовала, как мои щеки наливаются краской, будто зрелая малина, и ощущала в то же самое время, что меня охватывает непонятное возбуждение — столь явственное, что оно почти сразило меня. Она подняла глаза, улыбнулась, стряхнула со своих глаз черные, густые и будто маслянистые кудри — ее явно не смутило мое появление. Но, поняв по выражению моего лица, что мне неловко, она изменилась в лице сама. Она тут же вышла из таза, играя бедрами, и повернулась спиной. Взяв полотенце, она завернулась в него.
Я отступила, дрожа и сгорая со стыда. Впоследствии, правда, никто из нас не вспоминал об этом случае. Иногда я даже подумывала, что она о том вовсе позабыла. Но когда я ловила на себе странный, изучающий взгляд ее темных глаз, у меня на душе вновь становилось беспокойно. Что там было у нее в мыслях или на душе, я не имела представления — это сейчас меня забавляет тогдашняя моя наивность, а в то время это отнюдь не казалось мне забавным.
Теперь я опасливо наблюдала, как она появлялась перед глазами Телесиппы, горя желанием услужить. Чистая, опрятная, черные волосы причесаны на строгий прямой пробор — а вот лицо — ну, не странно ли? — ни черточки личностного. Телесиппа была еще слишком юна, чтобы упиваться вновь открывшейся возможностью по-распоряжаться. Она потребовала одним махом горячей воды, чистое платье и заколки для волос. Затем, скинув с себя ночную сорочку, она одним прыжком очутилась у бронзового зеркала. Мне никогда прежде не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь мог вот так, с бессознательно-нескромным наслаждением, любоваться собственным телом. Хихикая от удовольствия, Телесиппа пощупала большим и указательным пальцами оба соска на своей еще не развитой, девчоночьей груди, от чего они сразу выпрямились и затвердели; мы с Мегой переглянулись, покраснели и отвели взгляд. Что поделаешь, мы обе были не в меру стыдливы и боялись раздеться донага в чьем-либо присутствии, будь это хоть двоюродная сестрица, хоть рабыня. Теперь я поняла: Телесиппа вызывала в нас беспокойство из-за того, что ее бессознательное бесстыдство выглядело вызовом нашему отношению к подобным вещам.
Пока Праксиноя расчесывала ей волосы, Телесиппа спросила:
— Так что там такое с Мирсилом? Кого-нибудь будут убивать? Можно нам пойти взглянуть?
— Право, не знаю, — ответила Праксиноя, по-прежнему выдерживая жесткий ритм движения гребнем. — Спроси об этом маму или госпожу Клеиду. — Мне показалось, что она увиливает от разговора, а почему, я так и не могла понять.
Когда мы спустились вниз, то увидели, что мальчики кучкой бродят по двору. Вид у них был безутешен. Исключение составлял Ларих, который так и сиял от удовольствия: «Ура, не надо в школу идти!»
— Да замолчи ты, звереныш! — сказал Гермий.
Глаза Агенора встретились с моими:
— Мама сказала, чтобы мы носу не показывали на улицу. Там может начаться драка. По-моему, она права.
Телесиппа подбросила в воздух свои косы.
— А нам что, позабавиться нельзя? — сердито спросила она.
— Сестрица, у тебя весьма своеобразное представление о забавах, — мягко заметил Агенор.
Телесиппа высунула язык:
— Какие же вы все-таки скучные люди!
Харакс тихо стоял в углу, хмурился и грыз ногти.
— Так что же все-таки происходит? Мега так никому ничего и не разъяснила.
Тут позади меня сердито зашуршали юбки.
— А происходит то, — сказала в сердцах моя мать, — что всем тем, кому не безразличен город, в котором мы живем, придется сражаться. Сражаться, понятно вам? Чтобы восстановить свободу, справедливость и закон. Возможно, это потребует многих месяцев, даже лет. Но коль скоро мы сделали это один раз, сделаем и в другой.
Никто из нас понятия не имел, что на это отвечать. Шум на улице стих, только слышался долгий, протяжный крик какого-то бродячего торговца овощами, взбиравшегося на холм. Что бы там ни происходило, жизнь продолжается. Овощи продают, как и прежде.
Странно было, как с виду мало перемен (что бы там ни говорила моя матушка) вызвала смена правительства. Я думала, все будут ходить со скорбными лицами, словно под тяжестью безмерного груза; но рыночная площадь оставалась такой же суетливой и жизнерадостной, как всегда, таверны и лавки все так же бойко торговали, как и прежде, по набережной слонялись все те же грязные, обожженные солнцем матросы, подмигивая девушкам или рассказывая друг другу байки. Мирсил — по крайней мере, внешне — не был похож на тирана. Седовласый мужчина среднего роста, с серым лицом и непривлекательной внешностью. Самые злые из его противников могли сказать о нем только то, что он слишком много работает — такое скорее пристало рабу или купцу, нежели занятому государственными делами человеку из хорошей семьи.
Ослепительное летнее утро. Снаружи, среди ветвей платана, словно танцовщица крохотными кастаньетами, непрестанно звенят цикады. Сижу в прохладной тени двора, отрешившись от всего. Слова медленно собираются в комок, точно смола из надреза на коре сосны, и выплескиваются на вощеную табличку. Меня охватывает одиночество. Прошел всего лишь день после моей первой встречи с Алкеем, — когда я, как это ни удивительно, почувствовала себя так неловко.
— Прости, не хочу тебе мешать. — Это голос моей матери, подошедшей сзади.
Она, когда хочет, может двигаться тише собственной тени. В удивлении я обернулась назад.
— Прости, мама, я не знала, — сказала я и подумала: «А за что я, собственно, извиняюсь-то?»
— Новое стихотворение?
— Да, мама. — Я немного сжалась, и это не ускользнуло от ее взгляда.
— Да, любой заподозрил бы, что ты что-то скрываешь. — Ее глаза были пронзительными, пытливыми; она глянула на вощеную табличку у меня на коленях.
— Да нет, ничего такого. — Но я инстинктивно прикрыла табличку рукой. От смущения мои щеки жарко вспыхнули.
— Так ты что, боишься показать?
— Я же еще не закончила.
— Понимаю. — Раньше я не могла себе представить, как одним словом мать может выразить такую степень явного недоверия. — Я так и подумала, что это будет новое стихотворение. Но ты мне его все равно не покажешь. — Она нервно хлопала глазами.
Я не знала, что ответить. Застыв в молчании, я стала ждать ее следующего хода.
— Право, Сафо, поэзия — не оправдание для угрюмства.
Отвести обвинения я могла только так:
— Прости, мама.
— Ты слишком много сидишь взаперти. Особенно в такую погоду. Оттого и становишься раздражительной.
— Так ведь вчера я выходила на улицу.
— Да. И я прекрасно знаю, куда ты ходила. — Она непрестанно переминалась с ноги на ногу, будто одежды раздражали ей кожу. — Ох уж эта тетушка Елена! Сама только и делает, что молится, и вас к тому же приучает!
Просто житья от нее нет. Атмосфера в этих храмах совершенно нездоровая! Дешевые трюки, на которые никто не клюнет, кроме девочек-подростков. Займи свою голову чем-нибудь другим…
— Да, мамочка. Я уверена, что ты права.
Она с минуту помолчала, размышляя.
— Ты слишком много болтала прошлой ночью с этим дурно воспитанным молодым поэтом.
— Так он болтал больше.
— Я заметила, ты не разочаровала его.
— По-моему, он нечувствителен к оскорблениям.
