Григорий Мирошниченко - Азов
Соседи говорили нищим: «Почто вы ходите к ней, к Василисе? Ведь она сама уже близка к голоду». А нищие отвечали: «Да у нее и хлеб черствый сладок: последним куском готова поделиться».
– …За милым и на край света пойдешь, – напутствовала она Ульяну, – а от немилого и в монастыре спасенья не сыщешь… Вот гляжу я на эту дорогу и вспоминаю: по ней Болотникова везли в Каргополь. Стража была великая. А за ним на телегах – четыре тысячи мужиков из его войска. Доставили в Каргополь да всех в Лаче-озере перетопили. Вот и называют ныне то озеро не Лача, а Плача. Зло какое сотворили!
Ульяна с тревогой подумала: «Не утопят ли в том озере и Алешу моего любимого?»
– На Белом озере, – говорила хозяйка, – я там бывала, когда туда мужа моего сослали, – тяжко живут заключенные. Но ты не страшись! Смело иди. Коль духом сильна, дойдешь! Воевода Иван Борняков, сама увидишь, предерзостен. Крепись! Дьяк Мишка Светиков таков же. И подьячий Заденский таков же. Буйство у них на буйстве. Опасайся и наглецов – боярских детей: Жданку Кобозева, Леонтия Горяинова, Богданку Ходнева. Иди, Ульянушка, да не поминай меня, старуху, лихом. Дорога у тебя нелегкая, дорога горькая.
Дала она Ульяне ковригу хлеба, благословила на прощание.
И пошла Ульяна кандальной дорогой в Белоозеро.
Днем и ночью шла она, почти без отдыха.
Деревушки попадались ей жалкие, соломой почерневшей крытые, прижавшиеся к земле. Но куда ни глянет она – шумят высокие и густые леса. Сосны под ветром, как струны, звенят. Трепещут листья осин. Березки! Озера синеватые! Всей грудью вольно дышится…
И чем дальше шла она на север, тем гуще становился лес. То птица взлетит неожиданно, заденет крыльями за лапчатые ветви сосны и пропадет где-то в темноте безмолвной округи, то зверь перебежит украдкой дорогу и скроется.
И сколько же птицы да зверья разного в этом краю озер!
Зеркальные озера поблескивали то справа от дороги, то слева. Сколько в этом краю озер?!
Тиха и безлюдна дорога.
Сзади заскрипели колеса колымаг. Возницы на колымагах сидели суровые, молчаливые. Сермяжные мужички! В руках вожжи. Кони, пар от них валит, едва-едва тянут возки, пофыркивают. В колымагах сидят арестанты – все те же сермяжные русские мужики. Нестриженые, небритые, немытые, голодные. Эх, матушка Русь! Глаза горят у мужиков то грозно, то тускло. Стрельцы покрикивают на них и стегают плетками уставших лошаденок.
– Не при телега на телегу, вожжа тебе в хвост! Вороти влево поживее.
– Эй, баба! – грозно крикнул стрелецкий голова. – Верни-ка с дороги. Аль те то в диковину! Глазища раскрыла!
А стрелец, ехавший рядом с ним, сказал:
– Эй, ты, Сидорка, сади-ка ту бабу к себе за седло. Теплее будет!
Стрелецкий голова от удовольствия оскалил желтые зубы:
– Сади таку бабу на кобылку – кобылка сразу упадет.
Стрельцы засмеялись.
Колымаги и конные стрельцы скрылись за поворотом дороги. А Ульяна все шла и шла.
И вот наконец раскинулось перед нею Белоозерье.
Широкое озеро. А вокруг все лес и лес. Чернели остроги меж зелени лесной. Над Белым озером склонялись могучие березы и будто тихо плакали.
В съезжей избе Ульяна нашла воеводу Ивана Борнякова. Боярин учинил ей допрос.
– Чего тебе, баба, надобно? – грозно спросил воевода.
Ульяна сказала ему, что в съезжей избе, при всех, ей говорить не велено. Воевода ухмыльнулся, важно развалясь на лавке, лукаво подмигнул Мишке Светикову: «Видал, мол? Бабенка что мед!»
Тот мигнул подьячему. Подьячий тоненько хихикнул.
– По какому же делу ты заявилась сюда? – спросил воевода. – Не края ли наши тебе понравились?
– Пришла я по царскому делу, – твердо сказала Ульяна.
Дьяк и подьячий навострили уши. Боярин поднялся кряхтя и, едва передвигая заплывшее жиром тело, прошел в сени.
– Ну, сказывай!
– По указу царской матушки, Марфы Ивановны, мне велено повидаться с атаманом Алешей Старым.
– Так, так! Сказывай правду, да врать не вздумай, – потеребив густую бороду, проговорил воевода.
– Велено мне с глазу на глаз поговорить с ним.
– Так, так. А ежели все то и не так? Стало быть, тебя, бабу, в острог впустить надобно? Царский указ – одно… а наказ матушки, выходит, – другое. Нескладно… Без Мишки Светикова, пожалуй, не разобраться мне. Эй, дьяк! Иди-ка живо сюда! – закричал воевода.
Дьяк тотчас же выскочил в сени.
– Ась?
– Вот баба пришла тут от царской матушки. Бывало ли так когда в острогах?
Светиков смущенно сказал, что такого николи не бывало.
– Вот те и так! – крепко задумался воевода. – Быть в смертной казни… Не врет ли баба? А нет ли у тебя письма какого от царской матушки? – спросил он Ульяну.
– Письма, матушка сказала, не надобно, – ответила Ульяна, – чтоб царскому указу порушки не чинить.
– Ну, как же тут быть? – ломал голову воевода, глядя на Мишку, но тот недоумевающе дернул плечами. – В острог бабу впускать – нескладно. Атамана из острога вывести – тоже нескладно. Вот, дьявол те подери, загадка какова! Сведи-ка ты бабу в мой терем, а там посмотрим.
Ульяну привели домой к воеводе. Там встретила ее тучная говорливая боярыня, Ирина Власьевна.
– А каково ныне здоровье царской матушки? – с любопытством спрашивала она. – Каковы носят наряды московские боярыни и боярышни? Хорошо им там, в Москве, а я вот заброшена горькой, несчастной судьбиной на Белоозеро.
Ульяна рассказывала ей, а она умиленно слушала, сложив на груди пухлые руки. А когда Ульяна, известная в Москве швея и мастерица, показала ей расшитую серебром легкую накидочку с царскими именами, у боярыни глаза разгорелись.
– Нам бы вот подружиться надобно. Нам-то давно надо бы быть всех ближе к царской матушке. Гляди, и моего Ивана приблизили бы в Москве к царю.
– Дело не столь трудное, боярыня. Похлопочу.
Боярыня совсем растаяла:
– Давно сказываю Ивану: «Не шуми ты, ради бога, на Белоозере, зла людям зря не твори, живи ты лаской, держись царя, чти матушку царицу и патриарха святейшего». А он у меня неуч, приладиться к сильным не умеет. Вот и сосет свою лапу, словно медверь в берлоге…
И вдруг воевода надумал – приставил к своему подворью стражу. Заметив это, боярыня разгневалась:
– Зачем ты стражу сюда поставил?
– Не твоего ума то дело.
– Как это так – не мое дело? Меня, что ль, станешь сторожить?
– Не лезь куда не велено!
– Как так – не лезь?! Эко боюсь! Убери ты прочь со двора всех соглядатаев! Чего ты, пень-колода, вздумал людей смешить? Аль негде власти своей показать? Дело тут царское, тебя касается.
– Коль, надо будет – уберу.
– Баба от царской матушки пришла, она не кто-нибудь, а царская швея, а ты – стрельцов во двор! Ты погляди, что мастерит она для царской матушки…
Стрельцов убрали.
– Ты бы теперь случай нашел из этой проклятой берлоги выбраться. Век проторчишь с тобой в дыре! Дурь-пень-колода! Тебя все дьяк твой Мишка путает. Вот доберусь я до него – не возрадуется.
– Да не шуми ты так. Тут подозрение было… Дьяк сказывал, что ныне…
– Я так и знала. Дьяк! Вот идолище! Делай ты свои дела все втайне, без дьяка. Который раз твержу…
– Да как же без дьяка? Без Мишки? Втайне? Я грамоте-то не учен. Попробуй без него – дров наломаешь…
Тут воеводиха совсем вскипела:
– Попробую!.. Чего нам голову ломать? Баба приехала такая, которая нам пользу принесет. Ты видел знаки царские на рукоделье? А полотно какое тонкое? А кружева? То не московские, а из Венеции привезены!
– Да, может, баба-то подослана? – шепнул ей воевода.
– А чепуховину ты мелешь!
И воевода сделал так, как повелела ему воеводиха.
Атамана Старого привели в дом воеводы. Вошел он заросший и похудевший.
– Кому я надобен?
Боярыня сказала:
– Войди в ту горницу. А ты, – повелительно заявила она воеводе, – возьмешь потом от атамана Старого бумагу. Так-то, мол, и так было дело. В ответе перед царем не будешь. В Москве там все едино, что царь, что матушка царя. Поладят.
Шагнул атаман в горницу и, словно молнией сраженный, остановился:
– Ульяна!
– Алешенька, – встрепенувшись, крикнула она и кинулась к нему.
Воевода и воеводиха тихо приникли к дверям.
– Да ты же сгинешь здесь понапрасну!
– И сгину! Только с тобой. С тобой!
– А понапрасну! И не дело… Ты нам нужна в Москве. Ты всему Дону нужна в Москве. Аль непонятно? Вернись в Москву… А не вернешься, моей любви к тебе не будет.
Ульяна что-то шепнула ему. И он крепко обнял ее и сказал:
– Как только прибудет новая станица с Дона, ты передай казакам и атаману – пускай они пуще прежнего берегут землю русскую. Пускай они бьют ворогов, не щадя голов своих. Пускай они принимают беглых на Дон с Руси мужиков. Живется мужикам куда как худо у бояр. И еще: пусть там, на Дону, нас не забывают, отписки шлют царю, чтоб вызволить нас из беды. Вот для какого дела тебе надо быть в Москве.
