Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев
Страх не успел до пяток добраться. Санки помчались, ветер ударил в лицо, мир превратился в две летящие полосы, но тотчас и проступил, как из небытия, окружил санки. Они всё ехали, ехали, и обмершее сердце вернулось на место, да только не прежнее, озабоченное, а совсем детское. Ничего в нём не осталось, кроме радости, и хотелось тихонечко вздохнуть.
Откуда-то возникли слуги, подхватили санки, и снова царь и царица оказались на горе.
Полёт, долгая радость блаженного скольжения...
— Ещё! — сказала Наталья Кирилловна.
И потом опять:
— Ещё!
А когда съехали в очередной раз, повернулась к государю, сияя глазами и ничего не говоря.
— Ещё! — приказал Алексей Михайлович.
После катания поехали в деревенскую церковь, и так вышло, что в церкви, в деревянненькой, народу было три старушки, старик да мальчик с девочкой. Народ, прослышав, что царь приехал, хлынул в большие коломенские храмы и прогадал.
Певчих не было. Государь с государыней, со старушками пели, да и диакон оказался голосистый.
— Серафим! — сказала о нём Наталья Кирилловна, и Алексей Михайлович запомнил это. На Пасху отец диакон пел уже в Успенском соборе.
После службы Алексей Михайлович привёз супругу в деревенскую избу. Чистую, полы скрёбаны, без тараканов, с кроватью вместо палатей, но всё было как и положено у крестьян: ложки, чашки деревянные, горшки глиняные, с глазурью. Еда — хлеб да ведро молока.
— Кашки бы да щец! — сказал Алексей Михайлович, зажигая от уголька свечу.
Свечей в избе было как во дворце: царь любил светлую жизнь.
Наталья Кирилловна прошла к печи. На стене, на полках, стояли туеса с разными крупами, с мукой, под столом свёкла, морковь, репа, кочаны, бочонок с грибами, бочонок с квашеной капустой, висели связки лука, нити сушёных белых грибов.
— Всё есть! Я сварю! — обрадовалась Наталья Кирилловна, и раз-два — горшок с пшеном отправился в печь, а вот над горшком со щами пришлось царице призадуматься. — Мясца нет, но с грибами ещё и вкуснее будет.
Алексей Михайлович приметил: в печи огонь ещё большой, рано бы горшки ставить, но Наталья Кирилловна словно бы читала его мысли.
— Я не люблю щей томлёных. Щи хороши, когда капустка похрустывает.
Алексей Михайлович приятно удивился крестьянской расторопности царицы, но ничего не сказал. Сел за книгу:
— Скоро пост, почитаем житие преподобного отца Ефрема Сирина.
Наталья Кирилловна растерянно смотрела на тесто, замесила оладушек испечь, но продолжать работу не смела. Царь заметил растерянность супруги:
— Ты слушай, а дело делай.
Читал о крутом нраве молодого Ефрема, о его юношеских ссорах, о сомнениях в Промысле Божием и о том, как был огульно обвинён в краже овец и как призван был силами небесными к смирению, к покаянию.
Тесто на сковороде шипело, но словно бы тоже слушало — вполсилы.
— Вот слова — пречище и дороже самого расчервонного золота! — воскликнул Алексей Михайлович. — Внимай, не токмо оставив всю суету, но даже умеря биение сердца: «Если Сын Божий в тебе, то и царство Его в тебе». Понимаешь? «Вот царство Божие — внутри тебя, грешник». Понимаешь? Ефрем-то как ладно, как ясно втолковывает нам, глухим к простому, к святому слову. Вот оно, Царство Божие, Царство Вечное. Вот оно, в тебе, в сердце у тебя! Слушай, милая. Слушай! «Войди в самого себя, ищи усерднее, и без труда найдёшь его. Вне тебя — смерть, и дверь к ней — грех. Войди в себя, пребывай в сердце своём, ибо там — Бог». Всё сказано! О смерти, о жизни, о спасении. Всё!
Наталья Кирилловна смотрела от печи на царя, который — Господи, Господи! — даден ей, тарусской нищей дворяночке, в законные мужья, и видела — радостное дитя. Правда, тучное дитя, бородатое. Глаза у Алексея Михайловича сияли, но лицо было задумчивое. Губы нежные, сложены трогательно, доверчиво.
Наталья Кирилловна сама себя не помня вдруг подошла, обняла, прижала его голову к себе. Села рядышком и увидела: у Алексея Михайловича слёзы в глазах блестят. Спросил:
— А ты с гор-то девочкой каталась?
— Каталась. Я на снегоступах любила ходить.
— На снегоступах?
— Батюшка зимой охотился на тетеревов. А я его снегоступы к валенкам прикручивала и по сугробам возле дома ходила. На цепочки мышиных следов любила смотреть.
— А какие тебе сны в детстве снились? Летала?
— Летала. Я себе горлицей снилась. С ожерельем жемчужным. И будто у меня в гнезде яички, а одно золотое. Гнездо высоко, на самой вершине тополя. И кошка лезет. А я летаю вокруг и не знаю, что мне делать.
— И что же?
— А никогда этот сон до конца не доснился.
— Я тоже во сне летал, — сказал Алексей Михайлович. — И теперь летаю. И всё с челигами. Челиг ставку Делает, и я за ним, челиг выше, и я выше. А потом он круг за кругом, круг за кругом и в облако, а я через облако — никак... Не пускает Господь меня к Своей тайне.
Наталья Кирилловна кинулась к печи, орудуя рогачом, выхватила из огня горшок со щами.
— Щи готовы!
— Как готовы?! — удивился Алексей Михайлович.
— Готовы... Каша ещё не сварилась, ей нужно помлеть, чтоб корочку нажила.
— Пошли на звёзды поглядим! — предложил Алексей Михайлович.
Надели шубы, а за дверью, в сенях, тьма, и за стеной кто-то ворочается. Алексей Михайлович схватил Наталью Кирилловну за руку.
— Да это, должно быть, корова.
— Ах ты, Господи! А я думал, домовой. — Алексей Михайлович засмеялся.
Вышли на крыльцо — тишина, снег под ногой скрипит.
— Морозно! — сказал Алексей Михайлович.
— Мне с тобой тепло.
Царь улыбнулся, но в уголке его сердца тенью прошла мыслишка: Мария Ильинична так бы не сказала.
Звёзды горели самоцветами, иные же были как пена морская.
— Тайна! — вздохнул Алексей Михайлович. — Каждую ночь смотри, а тайны не убудет.
— Говорят, звёзды судьбу пророчат.
— Я это не люблю. — Алексей Михайлович поморщился. — Государь Иван Васильевич держал при себе звездочётов. Те и сказали ему: завтра помрёшь. Он проснулся — жив-здоров, приказал звездочётам головы поотрубать. А они возражают: день-то ещё не кончился...
— И как же? — Наталья Кирилловна смотрела в глаза, ждала.
— Умер.
— Сказали — и сбылось? Страшно!
— Бесовство всё это.
— А где теперь патриарх Никон? — Вопрос царицы был такой простодушный и такой нежданный.
— В Ферапонтове, в монастыре. На покое.
— А говорили: в цепях, в тюрьме.
— Праздные разговоры. Монаху положено Богу молиться. Коли ушёл от мира сего, так нечего свары заводить, суете предаваться. Молись! Места там хорошие. Озера, лес, тишина.
Просторные воды возвеличивают душу: неба прибавляют. — Заглянул в лицо Наталье Кирилловне: — Ты не думай!.. Я его помню. Послал ему за день до нашей свадьбы семьсот рублей серебром, три меха на шубы: на соболью, на лисью, на беличью. Сукно и тафту для шуб. Всё как надо. Пятнадцать трубок полотна. Самого тонкого. Двадцать полотенец. С вышивками. Разве плохой подарок?
— Богатый!
— Вот и я думаю, богатый!
Вернулись в избу.
Наталья Кирилловна подала щи. Прочитали «Отче наш», взялись за ложки.
— А ведь вкусно! — вырвалось у царя.
— Да ведь и красиво, — улыбнулась Наталья Кирилловна.
Щи были красные, дух грибной.
— Красиво! — согласился царственный едок. — Огонь! Пламень! Я таких щей и не ел никогда. Капуста и впрямь похрустывает. Вкусно, драгоценная моя хозяюшка.
Наталья Кирилловна подала кашу. С корочкой. Царь попробовал:
— Духовито!
Слова это слова, но нет лучшей похвалы хозяйке, когда стряпню едят, по сторонам не поглядывая.
Принесла Наталья Кирилловна и оладушки. Поджаристые, так и просятся в рот. Отведала: не хуже, чем дома пекла, в Киркине. Съел и царь.
— До чего же простая еда хороша! — Посмотрел на Наталью Кирилловну серьёзно. — А согласилась бы ты вот так, в избе, всю жизнь прожить?
— Я — как муж! Он крестьянствовать, и я крестьянствовать. Ну а коли он — царь, так и я царица. — И палец к губам приложила.
— Что? — прошептал Алексей Михайлович.
— Снег скрипит.
— Стража.
Вокруг избы ходил Артамон Сергеевич. В ту ночь, как в канун свадьбы, он глаз не сомкнул. Луна взошла поздно. Появились тени. Артамон Сергеевич смотрел на эти тени глазом опытного караульщика, не стращая себя попусту. Ему было по душе не спать в такую ночь. Словно бы вернулась молодость, первые дворцовые службы. Но теперь он — пусть всего лишь думный дворянин — первый после царя. Россия живёт его мыслью. Упрямый Ордин-Нащокин пуще царства дорожит своим словом, своей честью — обещал полякам вернуть Киев, и ведь добивается возвращения. Окраинных псковских земель человек, тянет Россию в финские болота, в вечную сырость.
