Октавиан Стампас - Цитадель
Анаэль принял табличку, она была не больше лепестка мака. Нет, даже меньше, но что на ней можно изобразить?
Старик отвалился от амбразуры и теперь тяжело дышал, отдыхая после длительного и волнующего разговора.
— Жаль, — сказал он в темноте.
— О чем вы, Ваше величество? — припал к проему в стене Анаэль.
— Я просто представил, как трудно тебе будет.
— Да-а, — неуверенно протянул новый обладатель страшной тайны.
— Честно говоря, я не представляю, как ты выберешься отсюда, из этого гнойного кошмара.
Анаэль не знал, что ему ответить на эти сетования. Он просто вздохнул.
— Но даже если тебе удастся выйти отсюда, во что я, признаться, совершенно не верю, и даже, если ты доберешься до Святого города, как ты попадешь в капитул? Простому смертному попасть туда нельзя. Даже я, еще будучи королем, бывал там всего несколько раз.
— Но на что тогда может рассчитывать беглый прокаженный? — Анаэлю вдруг открылась вся бесполезность громадного королевского дара. Что толку знать, где находиться тайник с сокровищами, если при этом известно, что добраться до него нельзя?
— У тебя есть только один способ.
— Надеюсь, вы мне его откроете, Ваше величество.
— Не кричи так громко, кое-кто здесь может удивиться, узнав, что среди них валяется король Иерусалима. А что касается того, как тебе попасть в капитул — не вижу другого пути, кроме как стать полноправным тамплиером.
— Но здесь не принимают в рыцари Храма Соломонова, — окинул отчаянным взором внутренность затхлого сарая Анаэль.
Королю понравилась шутка своего единственного подданного, он захихикал. Но Анаэль не шутил. Он размышлял в этот момент над тем, какой толщины груда неподъемных глыб навалена над ним, сквозь какие толщи ему придется пробивать себе путь. Как будто, чья-то неведомая рука потрогала самую минорную ноту в его душе. Он лежал на спине, не замечая ни тяжелой, почти наркотически действующей вони, равнодушно давя тех насекомых, что норовили заползти прямо в ноздри, и продолжал возиться со своими неупорядоченными мыслями. Он понимал, какую гигантскую возможность предоставляет ему судьба, но его все больше и больше смущала та плата, которую ему придется внести за обладание этой громадной надеждой. Может быть, он попал в смрадный сарай, лишь поддавшись действию какого-то ослепления, мгновенному наплыву какого-то дурмана? Ведь нельзя же не понимать, что самый большой кусок сыра лежит в самой кровожадной мышеловке. Ведь вполне может статься, что всю оставшуюся жизнь он пролежит на гнилой соломе в обществе заживо разлагающихся трупов и что же ему останется — утешаться тем, что он знает, где зарыты сокровища Иерусалимского храма? От этих безысходных, но достаточно однообразных размышлений, Анаэль стал впадать в дремоту. Разбудил его свистящий шепот старика.
— Послушай ты, дикарь, я сейчас лежал и все думал о тебе. У меня на душе растет беспокойство.
— Беспокойство?
— Я чувствую, что нечто должно произойти. С тобой, со мной — не знаю. Я всегда это чувствую, как перемену погоды.
— Я не понимаю, что вы хотите сказать?
— О, дьявол! Я сам ничего не понимаю, я чувствую. Надо что-то сделать.
— Что?
— Хотя бы вот — перетащи обратно на свое место того бородатого, прежнего моего соседа.
— Зачем?
— Перетащи. А сам ложись в свободную келью и лучше подальше от меня. Теперь понял?
— Кажется.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. РАЗГОВОР НА РАССВЕТЕ
Анаэль был уверен, что его казнят. Ему связали сзади руки и два стражника молча вывели его за ворота «нижних пещер». В преддверии веревки или топора даже многолетнее гниение в темноте тюремного лепрозория не казалось чем-то невыносимым.
Рассвет только занимался и после теплой вони каменной кельи воздух казался почти холодным. Утренние звезды светились равнодушно и бессильно. Смерть таким безрадостным, пустынным утром казалось особенно обидной, но бывший ассасин, а ныне считающий себя висельником, Анаэль ничем не выдавал своего состояния. Болел пищевод из-за слишком быстро и насухо проглоченного серебра, боль эта была какой-то наивной, ее хотелось пожалеть, ибо она не знала, чем будет вскоре пожрана.
Стражники сонно перекликались на стенах крепости. Начинался час тумана, наплывающего с мертвой морской равнины, самое удобное время для нападения на обитель Святого Лазаря, если бы кому-то вздумалось такое нападение совершить.
Очень скоро Анаэль понял, что его ведут не к конюшням, где обычно совершались экзекуции, а скорее к неказистому зданию собора Святого Лазаря. Оттуда доносилось приглушенное стенами богослужебное пение, монахи собрались на молитвы, им дела не было до предполагаемой казни. Когда стражники ввели связанного в тень собора, медленно, со скрипом ржавых петель, распахнулись ворота, и два десятка серых, чуть согбенных фигур, вышло из собора, надвигая на глаза капюшоны. До службы первого часа в соборе никого не будет.
Дождавшись, когда монахи отойдут подальше, стражники ввели Анаэля внутрь. Там было намного темнее, чем снаружи. Стражники видно имели кошачьи глаза, темнота им ничуть не мешала и, не нарушая неизвестно кому данного обета молчания, они уверенно пересекли залитое мраком помещение, держа бывшего прокаженного за предплечья. Слева от алтаря имелась невысокая дверь. Один из стражников распахнул ее и велел связанному входить. Ситуация смутно напомнила Анаэлю ту, что имела место ночью в капелле Агаддина. Это вселило в него смутную надежду, хотя, по логике вещей, в совпадении этом он должен был бы углядеть для себя дурной знак. После того разговора его положение из тяжелого сделалось ужасным.
Войдя в дверь, Анаэль увидел освещенную комнату, светильник был один, но зато большой, и хорошо заправленный маслом. На стене висело распятие, перед ним стоял на коленях человек и молился.
Анаэль почувствовал, что его предплечья отпущены, стражники исчезли, оставив, правда, связанными кисти рук.
Молящийся медленно поднялся с колен. Анаэль напрягся, в его голове мелькнула еще одна ассоциация. То что происходило сейчас, чем-то напоминало не только об Агаддине, но и об Алейке. Безумие, конечно, видеть сходство между этим молящимся в храме Святого Лазаря и Синаном, молящимся в своей непонятной полусфере, но мысль об этом держалась в сознании упорно, не уничтожаясь никакой критикой со стороны здравого смысла.
Когда молившийся встал полностью, оказалось, что он обладает просто гигантским ростом. Вот он поворачивается. Так медленно, так значительно! Анаэль был готов увидеть на его лице какой-нибудь особенно зловещий образ проказы. После улыбки короля Иерусалимского его вряд ли что-то могло удивить. Но все же он вздрогнул. Вместо лица у этого человека была белая квадратная маска из плотного полотна с прорезями для глаз.
Анаэль шумно выдохнул воздух, оказывается все это время он не дышал, боясь нарушить тишину храма.
Белолицый великан молчал, видимо рассматривая связанного гостя.
— Как тебя зовут? — спросил он обычным голосом, а не чудовищным басом, которого можно было ожидать при таком росте. — Впрочем, я знаю. Я слежу за тобой и посвящен в твою историю. Ты — Анаэль.
— Я Анаэль, — не нашел ничего лучше, как подтвердить связанный, и на всякий случай поклонился. Лишний поклон никогда не бывает лишним.
— Ты наверняка слышал обо мне. Меня зовут брат Ломбарде. Я один из тех, кто в этом монастыре решает кого казнить, а кого возвысить. Помимо этого я выполняю некоторые деликатные поручения великого магистра нашего ордена.
Анаэль ничего не ответил, лишь пошевелился. Кисти рук окончательно затекли, теперь стали затекать предплечья.
— Неудобно? — участливо спросила белая маска. — Потерпи. Я задам тебе всего лишь один вопрос, ты, наверное, догадываешься, какой?
— Нет.
— Нет? — белое полотно колыхнулось, брат Ломбарде, надо думать, усмехнулся. — Ты не производишь впечатление простака, хотя усиленно стараешься. Где тебя так изувечили?
— Был пожар…
— Не хочешь отвечать. В конце концов, это не мое дело. Меня интересует другое — зачем ты пытался выдать себя за прокаженного, скажи?
Анаэль не имел никакой убедительной версии, поэтому предпочел молчать.
— Ну же? — в голосе белой маски появилось раздражение. — Отвечай.
Было так тихо, что отчетливо слышался треск масла в светильнике и крики часовых на стенах.
— Не хочешь ли ты сказать, что на самом деле решил, будто у тебя началась наша болезнь?
— Да, я так решил, — разлепил сухие губы Анаэль.
К нему опять вернулась уверенность, что его казнят.
— Но ты не мог не знать, что там, в тюремном лепрозории, твоя жизнь станет невыносимой. Почему ты не предпочел еще некоторое время побыть на свободе, притворяясь здоровым?
— Мне опротивела жизнь и я хотел, чтобы она укоротилась, — придумал, наконец, объяснение Анаэль.
