Юзеф Крашевский - Последняя из слуцких князей
— Решить бы хотя этот спор, и то хорошо, — вздохнул ректор. — Когда вы думаете начинать свою миссию?
— Постараемся как можно скорей. Нам самим не терпится, на нас лежит святой долг. Но мне кажется, пока не приедет жмудский староста Ян Кароль, мы не сможем ступить ни одного шага вперед. Он — правая рука каштеляна, поэтому все, что будет сделано без него, может пойти прахом. Я даже сомневаюсь, начал ли бы каштелян переговоры, будучи связанным договором с родней, если бы это делалось без них. А мы тем временем осмотримся, прислушаемся, подумаем.
Отец Гарсиа глянул в окно. Увидел, что солнце уже высоко поднялось и распрощался с епископом, а тот взял в руки четки и стал молиться.
Все это происходило во дворце жмудского епископа в замке, а в это время литовский маршалок Дорогостайский завтракал в кардиналии наедине с воеводой.
Перед ними стоял серебряный кувшин с подогретым вином и позолоченные кубки. Сидели они в креслах, один против другого; воевода задумчиво морщил лоб, маршалок вел себя так, как и всегда в жизни: вольно, весело, раскованно. Сама его фигура выдавала в нем воина, который иначе не понимает и не представляет себе жизнь, как только неизменное движение, действие, деятельность. Высокий, крепкий, слегка лысоватый, румяный, с голубыми глазами, римским носом, широковатыми усами, высоким лбом, Дорогостайский имел все привычки солдата, с его лица не сходило выражение несокрушимой отваги.
— Вы приехали, чтобы помирить нас насильственно? — спросил Радзивилл после того, как уже о многом было переговорено.
— Насильственно или нет, но помирить обязательно, — ответил Дорогостайский, приглаживая чуб на макушке, — ведь какого черта надо проливать христианскую кровь братьям, сыновьям одной матери, если сейчас надо как раз дать доброго пинка неверным, да и соседям нашим! Это же весь свет будет тыкать в нас пальцами, смотреть как на дураков, простите, да и наших врагов может подогреть драка между своими! Они не стали бы ждать конца этой внутренней войны, пока вы таскали бы здесь друг друга за чубы из-за княжны, а захватили бы ваши владения. Если бы они на вас навалились, то забрали бы и ваш Слуцк, и Копыль, и Биржи, а затем и Копысь, из-за которого все заварилось. Не давайте чужим повода шутить над вами, только хлопните в ладоши, и все само собой утрясется. Пусть себе вы евангелисты, они — католики, у вас своя дорога, у них своя, если же придется воевать с настоящим врагом, то будем делать это вместе, скопом.
— Складно говорите, — откликнулся воевода, — только вот жаль, что все это — несбыточные мечты. Как же вложить все это в их головы, чтобы паписты оставались папистами, а мы смогли жить по-своему? Так нет же, им хочется выглядеть идиотами! И до того доходит, что не видят собственной слепоты. Я не такой уж несговорчивый и упрямый, каким меня считают недоброжелатели. Ходкевичи сотворили мне уже немало зла, но все же, если будут приемлемые предложения мира с их стороны, я подам им руку, пусть только сделают то, что я хочу!
— Ну, это штука простая! На такие условия, пан воевода, любой согласится! Кто бы хотел ни в чем не уступить и все же помириться?
Маршалок захохотал во все горло.
— Я не могу ни в чем поступиться! — вставил Радзивилл.
— Так, княже, ничего сделать не удастся. Немного с одной стороны, чуть-чуть с другой, тут отнять, там притачать, только так надо искать согласия! Требовать же, чтобы кто-то поступился всем, а князь воевода ничем — это слишком. Но лучше поговорить об этом в другой раз. Теперь же я у вас не как посол короля, а как ваш добрый друг и гость, так плевать пока на эти ссоры! Вам надо помириться! Ссориться хорошо только с врагом, а со своим — хоть кости полны злости, а разойтись надо по-хорошему. И нужно, очень нужно. И так оно случится.
— Из вас, барон, получится хороший пророк.
— А вот вы, князь, не верите в добро. Но надо верить. Тогда все и пойдет по-доброму. Ведь вы хотите заполучить не табун лошадей? А? Вам нужна сама княжна София или все же ее княжества? Наверное, из хорошего табуна эта княжна, раз вы тут собираетесь расшибить друг другу лбы, хватаетесь за сабли, сзываете столько войска, словно хотите завоевать целую провинцию! Простите! Но я, черт меня побери, не понимаю, стоит ли воевать не за новое княжество, не за древнюю корону, а за клочок земли и еще за одну белоголовую, каких, простите, на белом свете тысячи, да при этом лить кровь, устраивать такой кавардак? Нет, не стоит!
— Как же вы, пане маршалок, низко нас ставите!
— Простите, княже, старого вояку, я в вашей политике ни ухом, ни рылом! У меня что в голове, то и на языке, чистая правда! Как я подставляю грудь врагу на войне, так и открываю душу другу. Да и зачем нам приукрашивать то, что само по себе красиво? Вы только, княже, на меня не обижайтесь.
— Нет у меня обиды ни в голове, ни в сердце, — заверил воевода, — но мне все же не по себе, что вы так легко разрешаете наш спор. Но воля ваша — каждый видит по-своему.
— И вы сами, княже, — добавил маршалок, — увидите все иначе, когда все оцените холодным умом. Клянусь, вам станет ясно, что драться нет причины!
Воевода умолк. А маршалок подошел к окну. Пару минут он смотрел на улицу, а потом удивленно воскликнул:
— Чистейшей турецкой крови! Самый что ни на есть подлинный турок!
— Что такое? Что вы там увидели?
— Я тут разглядел турка, коня. Он привязан возле ваших ворот, хотелось бы узнать, чей он?
Воевода тоже выглянул в окно.
— Так это же ваш собственный конь!
— Может, ваш, воевода?
— Нет, ваш, пане маршалок!
— Мой? У меня такого нет! Поверьте мне, такого нет ни здесь, ни в моей дорогостайской конюшне, ни в табуне! Он другой масти и другой крови!
— Но это ваш конь, — стоял на своем воевода.
— Простите меня, я лучше знаю. Уверяю вас, это не мой, — упирался маршалок.
— Нет, это ваш собственный!
— Шутки шутите, пан воевода!
— Он в самом деле ваш. Потому что я дарю его вам. Разве не примете?
Маршалок задумался.
— Когда настанет мир или согласие, а я не буду больше послом короля к вам, то приму такой чудесный подарок. А теперь дураки станут болтать по всем углам, что вы меня подкупили.
— Одним конем! — рассмеялся воевода. — Прикажите отвести его на вашу конюшню. Такая мелочь никому не кинется в глаза! А мне приятно подарить такому знатоку коней настоящего турка!
Дорогостайский взял шапку и направился к дверям.
— Сердечно благодарю! Позвольте мне сейчас же ощупать его, мне прямо свербит поглядеть на этого сивку, нет никаких сил терпеть.
Воевода позвал конюшего и маршалок вместе с ним пошел к лестнице, забыв обо всем в эту минуту: о королевских письмах, своем посольстве, ссоре Ходкевичей и Радзивиллов.
А мы заглянем еще к панам Завишам, посмотрим, что делается у них во дворце на Бакште.
Их дом был каменный, небольшой, стоял впритык к высокой горе, с двух сторон его окружали дома горожан, а выглядел он как постоялый двор. Перед ним стояли телеги, одни груженые, другие пустые, около них сновала прислуга, которой было столько, что двор казался тесным. Все кони не уместились в конюшне, стояли, накрытые попонами, возле яслей и забора, за телегами. Поодаль во дворе был даже разведен костер, около него сидели и лежали возницы и слуги.
Четыре самые лучшие верхние комнаты занимали братья, Андрей и Ян Завиши. Жили они здесь скромно, хотя по шляхетскому обычаю возили все с собой, поэтому у них было чем и пол застлать, и стены увешать.
Гобелены с золотыми и серебряными узорами развесили по еще влажным стенам, на пол, выложенный кирпичом, легли твердые турецкие и персидские ковры. Небольшие пестрые ковры покрывали и простые, сбитые местными столярами лавы, сосновые столы застелили вышитыми скатертями, спадающими до самого низа. Теперь покои, еще недавно голые, выглядели довольно уютно, и только потолок напоминал, как они выглядели еще вчера. В угловых комнатах каждому из братьев приготовили постели. С правой стороны — старшему Яну, с левой — Андрею. Оба спали на позолоченных кроватях, которые были устланы сеном и накрыты медвежьими шкурами. Под головой — подушки, также из шкур, а сверху — меховое покрывало.
В каминах и печах пылал огонь, прогревая настывшие стены. Две средние комнаты предназначались для обедов и приема гостей. Одну из них украсили более старательно.
Когда солнце осветило дома на Бакште, воевода с подскарбием уже были на ногах. Они сосредоточенно молились, по давнишней привычке начиная день с утренних молитв и псалмов. Некоторые из старших слуг в нижних комнатах также с четками в руках посвящали Богу первые минуты нового дня. Только слуги уже на скорую руку помолились и трудились в доме и во дворе. Когда истекло время молитвы, подскарбий зашел к брату, потом они оба отправились завтракать, а затем собирались сходить на молебен в костел бернардинцев. За едой немного поговорили о делах.
