Хилари Мантел - Вулфхолл
Тюрьмы епископа Лондонского уже полны, схваченных сектантов и лютеран бросают в Ньюгейт и во Флит вместе с обычными преступниками. Там их держат, пока они не отрекутся и не принесут публичное покаяние. Повторного снисхождения не будет: тех, кого после покаяния вновь уличили в ереси, сжигают на костре.
Когда приставы врываются в дом Монмаута, они не находят уличающих писаний, словно хозяина кто-то предупредил: ни книг, ни писем от Тиндейла и других единоверцев. Тем не менее его уводят в Тауэр. Семья перепугана. Монмаут – добрый человек и заботливый отец, торговец сукном, уважаемый в гильдии и во всем Сити. Он любит бедных и, даже когда спрос невелик, покупает ткань, чтобы поддержать ткачей. Без сомнения, его надеются сломить – пока хозяин в тюрьме, дело чахнет. Впрочем, его выпустят за отсутствием улик: кучка золы в камине – не доказательство.
Монмаут и сам стал бы кучкой золы, будь на то воля Томаса Мора.
– Так и не заглянули к нам, мастер Кромвель? По-прежнему преломляете черствый хлеб в подвалах? Бросьте, мой язык острее, чем вы заслуживаете. Лучше нам быть друзьями, сами понимаете.
Это звучит угрозой. Мор уходит, качая головой. Лучше нам быть друзьями.
Зола, черствый хлеб. Англия всегда была, говорит кардинал, несчастной страной, прибежищем изгоев, которые долго и трудно идут к своему избавлению, преследуемые карой Божьей. Если на английской земле и впрямь лежит Господне или какое иное проклятие, пришло время золотому королю и золотому кардиналу его снять – по крайней мере, так казалось. Однако золотые годы минули, и нынешней зимой море замерзнет – те, кто это увидит, будут помнить увиденное до конца дней.
* * *Джоанна переехала в Остин-Фрайарз вместе с мужем Джоном Уильямсоном и дочерью – маленькой Джоанной, которую дети зовут просто Джо, считая, что она еще не доросла до полного имени. Джон Уильямсон нужен Кромвелю в делах.
– Томас, – наседает на него Джоанна, – чем именно ты сейчас занимаешься?
– Тем, чтобы у людей стало больше денег, – отвечает он. – Есть разные способы этого добиться, и Джон будет мне помогать.
– Но Джону не придется иметь дел с милордом кардиналом?
Ходят слухи, будто некие влиятельные люди обратились к королю с жалобой на кардинала по поводу закрытия монастырей и король передал жалобу Вулси. Эти люди не думают о добрых целях, на которые кардинал пустил монастырские доходы, о колледжах и школярах, которые там учатся, об основанных кардиналом библиотеках. Им самим лишь бы поживиться, вот они и делают вид, будто верят, что несчастных монахов вышвырнули на улицу. Это неправда. Монахов перевели в другие монастыри, крупные, находящиеся под управлением более умелых приоров. Самых молодых – юнцов, не чувствующих призвания к монашеской жизни, – отпустили. Расспрашивая их, он часто натыкается на полное невежество, опровергающее уверения, будто аббатства распространяют свет учености. Мальчишки могут с грехом пополам пробубнить латинскую молитву, но вопрос: «А теперь объясни мне, что это значит?» – ставит их в тупик. «Что значит, сударь?» – переспрашивают они, словно думают, что смысл привязан к словам еле-еле – дерни чуть посильнее, и ниточка оборвется.
– Не волнуйся из-за того, что болтают люди, – говорит он Джоанне. – Я за все отвечаю сам.
Кардинал выслушал жалобу с высокомерным безразличием и записал имена кляузников, а список передал своему слуге Кромвелю. Его милость занимают другие мысли: о новых домах с гербом Вулси над входом, о колледжах, куда он переманил лучших молодых преподавателей из Кембриджа. Перед Пасхой случились неприятности: декан обнаружил у шести новоприбывших запрещенные книги. Заприте их, сказал Вулси, и постарайтесь урезонить. Если будет не слишком жарко и не слишком сыро, я, может быть, приеду и сам с ними потолкую.
Бесполезно объяснять все это Джоанне. Ей всего лишь хочется убедиться, что мужа не затронет направленная против кардинала хула.
– Наверное, ты знаешь, что делаешь. – Она вскидывает глаза. – Во всяком случае, Том, на простачка ты не похож.
Ее голос, звук шагов, ехидная улыбка и поднятые брови – все напоминает ему Лиз. Иногда он оборачивается, думая, что это Лиз вошла в комнату.
* * *Грейс запуталась в родственниках. Она знает, что маминого первого мужа звали Том Уильямс – его поминают на семейной молитве. А дядя Уильямсон – его сын? – спрашивает она.
Джоанна пытается объяснить.
– Не трать слов, – говорит Энн, постукивая тоненькими пальчиками по расшитому мелким жемчугом чепцу. – Она у нас глупая.
Позже он говорит ей:
– Грейс не глупая, просто маленькая.
– Я в ее возрасте такой тупой не была.
– Все тупые, кроме нас? Так?
Судя по лицу, Энн более или менее согласна с этим утверждением.
– Зачем люди женятся? – спрашивает она.
– Чтобы завести детей.
– Лошади не женятся, а жеребята у них есть.
– Большинство людей, – отвечает он, – считает, что вместе им лучше.
– Это верно, – радуется Энн. – А я могу выбрать себе мужа?
– Конечно, – говорит он, подразумевая, что по его совету.
– Тогда я выбираю Рейфа.
Минуту, даже две минуты он думает, что его жизнь еще может выправиться. Потом соображает: как же я уговорю Рейфа подождать? Даже пять лет спустя Энн будет еще слишком юна.
– Знаю, – говорит она. – А время тянется так медленно.
Верно: мы всю жизнь как будто чего-то ждем.
– Сдается, ты хорошо все обдумала, – произносит он. Нет надобности втолковывать, чтобы она держала свои мысли при себе; Энн сама знает, когда говорить, а когда смолчать. В разговоре с этой маленькой женщиной не нужны уловки, которых обычно требует ее пол. Она не похожа на цветок или соловья, скорее… скорее на предприимчивого торговца. Пристальный взгляд, чтобы оценить твои намерения, и по рукам.
Она снимает чепец, крутит пальцами жемчужины, тянет локон, распрямляя во всю длину. Потом сворачивает волосы в жгут и оборачивает вокруг шеи.
– Я могла бы обернуть их дважды, – говорит Энн, – будь у меня шея потоньше. – В голосе ясно слышится нетерпение. – Грейс считает, что я не могу выйти замуж за Рейфа, потому что мы родственники. Она думает, все, кто живет в одном доме, двоюродные.
– Вы с Рейфом не родственники.
– Точно?
– Точно. Энн… надень сейчас же чепец. Что скажет твоя тетя?
Энн корчит гримасу – получается очень похоже на тетю Джоанну – и говорит:
– Томас, ты всегда так в себе уверен!
Он поднимает руку, пряча улыбку. На мгновение «Джоанна» становится не такой строгой.
– Надень чепец, – мягко повторяет он.
Энн натягивает чепец на голову. Она такая маленькая, думает он, и все равно ей больше подошел бы шлем.
– А откуда взялся Рейф? – спрашивает она.
* * *Рейф взялся из Эссекса, где тогда жил его отец, Генри Сэдлер, эконом сэра Эдварда Белкнепа. Сэр Эдвард состоял в родстве с Греями, а через них – с маркизом Дорсетским; маркиз покровительствовал Вулси, когда тот учился в Оксфорде. Так что да, родство в этой истории фигурирует; не пробыв в Англии двух лет, он, Кромвель, уже в некотором смысле стал близок кардиналу, хотя еще ни разу не видел великого человека воочию. С Дорсетами его связывали дела – он вел несколько их запутанных тяжб и одновременно раздобывал для старой маркизы то ковер, то балдахин на кровать. Для нее весь мир состоял из челяди. Отправляйтесь туда. Принесите это. Если маркиза хотела омара или осетра, то заказывала их, и точно так же заказывала хороший вкус. Маркиза гладила флорентийские шелка, тихонько охая от удовольствия. «Чудесная покупка, мастер Кромвель, – говорила она. – Ваша следующая задача – придумать, чем мы за них заплатим».
Где-то в этом лабиринте хлопот и обязанностей он свел знакомство с Генри Сэдлером и согласился взять в дом его сына. «Научите Рейфа всему, что знаете», – не без робости попросил Генри. Он договорился, что заберет мальчика на обратном пути, когда покончит с делами в этой части графства, но выбрал неудачный день: лил дождь, дороги развезло, ветер гнал тучи с побережья. Когда он спешился в луже у двери, было чуть больше двух, но уже темнело. Генри Сэдлер сказал, оставайтесь, вы все равно не успеете в Лондон до закрытия ворот. Я должен быть дома сегодня, ответил он. Завтра у меня дела при дворе, а потом придут кредиторы леди Дорсет – сами знаете, как это бывает… Мистрис Сэдлер боязливо покосилась на окно, потом на сына, которого – в семь лет – доверяла дорогам и непогоде.
Ничего особенного, обычное дело, но Рейф был так мал, что он, Кромвель, чуть не почувствовал себя бессердечным. Детские локоны недавно обстригли, и рыжие волосы топорщились на макушке. Отец и мать, стоя на коленях, гладили Рейфа по спине. Потом мальчика обмотали и обвязали шалями так, что тот стал похож на бочонок. Он глядел на будущего воспитанника, на дождь за окном и думал: а ведь я мог бы сидеть сейчас в сухости и тепле. Как другим это удается? Мистрис Сэдлер прижала ладони к щекам сына и зашептала: «Помни все, чему мы тебя учили. Читай молитвы. Мастер Кромвель, пожалуйста, следите, чтобы он не забывал молиться».
