Ильяс Есенберлин - Хан Кене
Это означало, что Касым-тюре передает всю власть, родовую и военную, султану Кенесары. Вынув прадедовский кинжал из ножен, Кенесары приложил его острием к губам:
— Клянусь никогда не знать пощады к врагам, и пусть сердце мое будет холодным и твердым, как эта сталь!
Касым-тюре наклонил голову в знак согласия:
— Последняя моя просьба к тебе: отомсти за смерть двух братьев и за восемнадцать зарезанных туленгутов!.. Нам не одолеть сейчас всего Кокандского ханства, но для мести сил хватит. Завтра же собери всех верных сарбазов и, по примеру нашего славного прадеда — хана Тауекеля, не оставь камня на камне от Ташкента. Пусть сгинет это гнездо коварства, и тогда ты выполнишь передо мной свой сыновний долг!..
Султан Кенесары опустился на одно колено:
— Мы подумаем и после восхода солнца скажем свое решение.
* * *В ту же ночь султан Кенесары собрал в белой двенадцатикрылой юрте батыров Агибая, Наурызбая, Кудайменде и певца Нысанбая и долго советовался с ними. Наутро он вместе с батырами посетил Касыма-тюре…
Всю ночь не смыкал глаз, ворочаясь с боку на бок, старый хан. Он сомневался, правильно ли поступил, велев напасть на Ташкент и не заручившись при этом поддержкой казахов Сырдарьи, Сарысу и Чу. Можно ли рассчитывать на успех, опираясь лишь на малочисленные роды алтай, тока, алтын, уак? Увидев сына, Касым-тюре медленно встал с мягкой постели.
— Тюре! — Кенесары низко склонился перед ним. — Как говорят, если разум — палка, то гнев — нож. Не будем же срезать палку. Мы обдумали это и пришли к решению, что не следует сейчас нападать на Ташкент. Время еще не настало…
— Что же вы будете делать?
— Мы вернемся в Кокчетау.
Касым-тюре не стал больше ничего спрашивать. Время его решений прошло. Он долго сидел, покачивая головой. Потом заговорил:
— Что же, я сам сомневался, правильно ли мы задумали. Очевидно, пришло утро, которое всегда мудрее вечера… Теперь давайте подумаем о вашем решении. Когда волчица оставляет свой выводок в логовище, охотники обязательно ставят там капканы. Не ждут ли они нас в Кокчетау? Ведь нам ужиться там после всего случившегося невозможно. Не лучше ли перекочевать в глубь Сары-Арки, да и то не дальше Улытау — это узел кочевий всех трех жузов, и если не на одного, то на другого можно будет опререться…
— Улытау относится к роду баганалы. — Кенесары говорил спокойно, убедительно. Было видно, что он все хорошо продумал. — Что, если откажут нам теперь в убежище сыновья Сандыбая? Нельзя забывать, что оба — Ерден и Дузен — получили высокий титул от белого царя. Не придется ли нам сразу браться за палицы? Разумно ли это будет, даже если мы и сможем их одолеть? Касым-тюре согласно кивнул:
— Да, ты правильно судишь, султан Кенесары. Измученные походом сарбазы должны будут отдохнуть. Да и плохо приходится тому, кто, придя в чужой дом, подобно скорпиону, жалит хозяина. Не с этого следует начинать задуманное тобой… — Он остро посмотрел на Кенесары, потом со вздохом опустил голову. — Неужели во всей Сары-Арке не осталось места, где можно было бы приклонить голову внукам Аблая?
Тогда, до сих пор стоявший молча, склонил перед старым тюре голову батыр Кудайменде: — Нельзя надеяться на гостеприимство детей Сандыбая, мой тюре. Мне кажется, что вам следует перекочевать сразу к берегам Терсаккана, в урочище Каракоин-Каширлы. Среди наших — немало из рода алтай, а вы знаете их батыров Жанайдара и Тулебая. К тому же род алтай с радостью даст на зиму убежище потомкам Аблая! А к лету можно будет перейти в Улытау, чтобы вырвать его у сыновей Сандыбая. Только переломив им хребет, можно будет думать о дальнейшем…
— Что же, где-то за Терсакканом и родные нашей снохи Кунимжан… — задумчиво ответил Касым-тюре.
— В таком случае надо немедленно посылать нарочного в Каракоин-Каширлы, чтобы дать знать о нашем намерении! — решил Кенесары.
Касым-тюре утвердительно кивнул:
— Это правильное решение!
* * *…В этот же день для переговоров с алтайскими родами, населяющими Каракоин-Каширлы, имея в поводу двух подставленных лошадей для смены, выехал батыр Кудайменде. После поминок по погибшим от рук ташкентского куш-беги султанам и туленгутам аулы стали поспешно готовиться в дальний и нелегкий путь. Оказалось, что не только старики и взрослые мужчины, но и маленькие дети истосковались по родным краям. Они радостно бегали, помогая старшим разбирать юрты. Потуже стягивали ремни джигиты, узлом завязывали хвосты лошадей, готовясь в дорогу. Особенно тщательно проверяли оружие: вынимали из колчанов — корамсы длинные стрелы со стальными обоюдоострыми наконечниками, пробивающими любую кольчугу, обычные стрелы с четырехгранными наконечниками «козы-жаурын», заменяли на них помявшиеся или пересохшие от времени перья. Другие оттачивали стальные, в полторы руки длиною, навершия копий, привязывали к ним волосяные кисточки из конских хвостов. Имевшие сабли, кинжалы и ножи точили лезвия, а не имевшие металлического оружия попросту выдергивали с корнем молодые горные сосенки и обстругивали их. Все понимали, что вряд ли обретут покой на родной земле.
На высоком холме стоял султан Кенесары. Внизу, обтекая холм с западной стороны, уходил к горизонту караван. Словно возвращающийся на родину косяк перелетных птиц!..
За две недели пересекли они Бет-Пак-Далу. Там, где река Сарысу заканчивает свой путь, исчезая в сыпучих песках, находилось урочище Кзыл-Джингил. Там, в большом ауле Ботеша, их ждал уже Кудайменде и с ним знаменитый, ужасный в сражениях алтайский батыр Тулебай, который один вытаскивал упавшего в глубокий степной колодец верблюда. Вместе с Тулебай-батыром для встречи султана Кенесары сюда прибыли два влиятельных аксакала и полтора десятка крепких, вооруженных коваными палицами джигитов. Маленькие косматые лошади, овчинные малахаи и яловые сапоги выдавали в них людей невысокого происхождения. Да и сам Тулебай-батыр, одетый просто, выделялся только своим необыкновенным устрашающим видом. Казалось, что ширина его равняется высоте, а роста он был в полтора обычных джигита. Глаза его затерялись в зарослях густых бровей и ресниц, а длинные смоляные усы доходили до ушей и закручивались вокруг них. Под стать батыру был и конь, так же густо заросший ниспадавшей на землю черной гривой. И круп коня был немногим уже плеч хозяина…
Тулебай подъехал, слез с коня, опустился на одно колено:
— Эта степь, — ваша, султан Кенесары, внук Аблая!
Кенесары, который всю дорогу был хмур, как осенняя степь, впервые расправил плечи и посмотрел куда-то поверх голов окруживших его людей…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Лучи солнца давно уже лились из тундука — отверстия в купольном потолке юрты, но ага-султан Кара-Откельского округа Конур-Кульджа Кудаймендин все еще не вставал с постели. Он любил по утрам думать так, лежа на громадных пуховых подушках. Вот он тяжело перевалился с бока на спину; маленькие, похожие на ягоды черемухи глаза уперлись в уык — одну из жердей крепления юрты; жидкие, словно усы у кота, брови поползли вверх. Высокое, огромное, напоминающее сундук брюхо вздымалось толчками, клокоча, как опущенный в воду мех из коровьей шкуры; а короткий и широкий, будто рукоятка плети, нос со всхлипом захватывал воздух. Особенно непотребна была верхняя губа: редкие волосенки хомячьих усов щекотали нос при вдохе, и губа кривлялась каждый раз, выражая желание хозяина чихнуть.
В роскошной семикрылой белой юрте младшей жены Зейнеп почивал ага-султан. На одной половине громоздились атласные накидки, шелковые одеяла, пуховые подушки, и почти все это было придавлено его расплывшимся телом. Остальное место занимал необъятный ворсистый ковер густо-бордового цвета, на котором стояли бесчисленные обитые раскрашенной жестью сундуки и шкатулки разных размеров, а на них опять шелковые одеяла и подушки. Дверь у юрты была резная, сделанная хивинским мастером, и по обе стороны ее висели для украшения по девять великолепных шкур — черной выдры и черно-бурой лисы. На пороге были распластаны две серые, с черными подпалинами, волчьи шкуры…
В белой нательной рубахе и широченных подштанниках лежит Конур-Кульджа. А одетая в прозрачный китайский шелк Зейнеп подкатала подштанники под самый пах и оттирает затвердевшие икры мужа. Тугая грудь ее волнуется в такт сильным движениям, а бедрами она настойчиво касается его колен. Ни радости, ни печали не выражает ее лицо, узенький красивый лобик чист от мысли. Лишь время от времени посматривает она на подозрительно испачканную рубаху Конур-Кульджи, и тогда длинные и острые, как пики, ресницы чуть вздрагивают, а пухленькие вишневые губки обиженно надуваются. Страсть загорает в ее глазах, она даже слегка пощипывает огромные мужские икры, но муж не обращает никакого внимания на состояние своей юной красавицы жены. Он занят своими мыслями.
