Олег Михайлов - Кутузов
В мае под стенами Очакова появился сильный турецкий флот, которым командовал храбрый капудан-паша Гассан. Он дерзко двинулся на русских, стоявших на рейде в Глубокой гавани. Однако на мелководье турецкий флот ожидала неудача: два линейных корабля и фрегат сели на мель и были сожжены. Убедившись, что в тесном лимане ему не победить, Гассан-паша решился ночью отступить через Кинбурнский пролив. Но здесь его ожидала тайно устроенная Суворовым 24-пушечная батарея, открывшая убийственный огонь. Легкие гребные суда под начальством Нассау-Зигена, на которых еще недавно путешествовала императрица со своей свитой, довершили поражение; 3 корабля, 5 фрегатов и 17 фелюг сгорели и утонули. После нерешительного боя с Севастопольским флотом адмирала Войновича Гассан удалился в Константинополь. Черное море было очищено от неприятеля.
Теперь в гавани Глубокой Кутузов занимался поднятием многочисленных турецких пушек с затонувших во время сражения кораблей.
2
Об отгремевшей 17 – 18 июня битве говорило многое: на мелководье торчали мачты турецкого фрегата, чуть подале на мели оказался русский брандер, который надлежало снять и перевезти в гавань для починки, к берегу прибило бочонки, обломки палубных надстроек, клочья парусов.
Матросы и солдаты, перекрестившись, ныряли с канатом в воду, ощупью находили сорванные взрывами пушки, а затем накидывали на них петли. Бугские егеря с берега с громким: «Эй, взяли, эй, ухнем!» – выволакивали их на твердь. Среди самых заядлых охотников-ныряльщиков был адъютант Михаила Илларионовича – подпоручик Федор Кутузов, белокурый юноша, с ловкостью заправского водолаза погружавшийся на дно.
Неподалеку от командира корпуса за работой лениво наблюдал рыбак Осип Стягайло, перебравшийся к лиману с десяток лет назад и поставивший себе на берегу скромную хатку. Хотя одет он был в грязные холщовые порты и латаную рубаху, Голенищев-Кутузов с первого взгляда определил в нем бывалого запорожца. Медно-красное лицо с длинными усами и вислым носом, турецкая серьга в ухе, лысая крепкая голова с сивым оселедцем, черные от загара мускулистые руки, – Михаилу Илларионовичу он виделся совсем в ином обличье: высокая суконная остроконечная шапка, широкий кафтан, просторные шаровары с богатым цветным поясом, за который заткнуто два пистолета, и кривая шашка на боку...
Между тем на берегу одна за другой появлялись чугунные и бронзовые пушки 24-фунтового калибра, медные трехпудовые мортиры и даже одна каронада – короткоствольное чугунное орудие, стреляющее ядрами с близкой дистанции и изготовленное в Шотландии. «Подарочек союзников-англичан», – сказал себе Голенищев-Кутузов, только слышавший о появлении подобных пушек, которые были лишь заказаны для русской армии. Но чаще всего встречались старинные, уже вышедшие из употребления в нашей артиллерии, длинные кулеврины, василиски, цапли. Их медные и чугунные стволы были украшены затейливыми узорами и устрашающими фигурами грифонов, львов, вепрей, единорогов.
Внезапное оживление привлекло внимание командира корпуса. В стороне от него, под самым берегом, несколько солдат нащупали пушку, ушедшую глубоко в ил.
– Ты заводи, заводи петлю-то! – надсаживался фальцетом один, выныривая и вращая от напряжения белками.
– Попробуй заведи! – отфыркиваясь, отвечал другой. – Хоть у самого берега, а как глыбко! Да это, кажись, и не пушка, а брявно!..
– Сам ты, садовая голова, «брявно»! – передразнил его первый. – Пушка! Эвон какая склизкая...
Федор Кутузов, радуясь приключению, немедля присоединился к спорящим. После второго погружения он радостно воскликнул:
– Братцы! Чудеса! Пушка-то, никак, живая! Шевелится!
Осип Стягайло не выдержал и гулким басом, идущим откуда-то из глубины живота, подал команду:
– Гэть, олухы! То нэ пушка. И нэ колода. То сом. Я, можэ, другой рик за ным ганяюсь...
Он подобрал порты и резво запрыгал босиком по камням и корягам, на ходу продолжая командовать:
– Злякаетэ, бисови диты! Я вас! Почекайте...
Погрузившись было с головой, Федор Кутузов все так же радостно закричал, высунув лицо:
– Хвостом бьет! Как поленом!
Ворча от нетерпения, Стягайло скинул с себя рубаху и порты и в чем мать родила, с одним медным крестом на гайтане, шумно сиганул в омут. Прошла минута, другая, третья. Солдаты и подпоручик с удивлением наблюдали, как на притихшей воде выскакивают только крупные коричневые пузыри. Наконец запорожец, закусив от чрезвычайных усилий ус, медленно поднялся на поверхность, прохрипел:
– Тэпэр заводы петлю... Я його за жабры трымаю...
Вода под ним забурлила и потемнела от ила. Собравшиеся на берегу егеря помогали советами и шутками:
– А может, это вовсе и не сом, а турок сховался?
– Ты, дяденька, садись на него верхом да и правь прямо до нас!..
– Братцы! А нешто сомов едят? Мне тятенька говорил, что мясо у них погано. Вроде это и не рыба вовсе, а чертов конь!
– Не хочешь – не ешь! Вон в котле опять сухарная кашица!.. А меня с ее воротит...
– От москали! Йим бы всэ шуткуваты, – беззлобно огрызался Стягайло, меж тем как солдаты с Федором Кутузовым укрощали огромную рыбину.
Сом был и вправду сказочно велик – больше двух сажен, седоватый с прозеленью, с огромной усатой пастью, из которой вырывалось что-то похожее на громкие всхлипы.
– Чисто корова недоеная ревет! – восхитился один из ныряльщиков, передавая конец каната егерям. – Тащи, ребята! Наш!..
Михаил Илларионович не спеша подошел к солдатам, разглядывавшим невиданную добычу.
– Да... Такой и телка утащит... Да, пожалуй, и бабу, коли та зазевается со стиркой да уронит белье... Не рыба – слон! – сказал он. – Ну, дети, приглашайте меня на уху!
Осип Стягайло, отдуваясь после тяжелой работы, как был, в одном гайтане с крестом, выступил вперед:
– Ваша мылость! Дозвольтэ мэни його зварить. Ваши кашовары всэ зипсують. Йим тилькы грэчка та капустняк пид сылу. А я кашоварив щэ пры Пэтри Калнишевським. На Сичи...
Запорожец шумно вздохнул всем животом и выщелкнул из пупка ракушку.
– Ступай и возьми себе ротного повара в помощники, – решил Михаил Илларионович. – Если что потребуется – провиант наш к твоим услугам.
– В мэнэ вечирний улов багатый, – важно отвечал Стягайло. – Я вам нэ просту – зборну ушыцю змайструю...
Когда вытащенные на берег пушки были рассортированы по системам и калибрам, над лиманом потянуло ароматом густого рыбного взвара.
– Духовито... – мечтательно переговаривались солдаты. – Теперь бы за труды праведные к ухе да винную порцию...
– Будет! – обещал Федор Кутузов. – Я сам слышал, как его превосходительство отдавал приказание интенданту...
Михаил Илларионович подошел к солдатской артели, когда все было готово к обеду. Солдаты от нетерпения уже постукивали по голенищам деревянными ложками.
– Петр Великий говаривал: «Месяц не пей, год не пей, а перед горячей похлебкой штаны заложи, но выпей!» – обратился шутливо генерал к егерям, усаживаясь поближе к котлу.
Стягайло разлил по мискам янтарную от жира, дымящуюся, густую уху, и по кругу пустили манерку с водкой. Первым приложился сам командир корпуса, за ним – запорожец. Михаил Илларионович зачерпнул ложку дразнящего запахами рыбного взвара, отведал и зажмурился:
– Хороша... Ты, Осип, не пойдешь, часом, к нам кашеварить?
– Ни, ваша мылость! – твердо отвечал Стягайло. – Я вольный козак. Як Сичь розигналы, задумав я статы рыбаком. А тэпэр, выдно, и рибалци моий прыходыть кинець. Он скильки вогню та грому напустылы – я думав, лыман закыпить и вся рыба в ньому зварыться. Трэба мэни пэрэбыратысь куды подальшэ...
– Куда же ты думаешь податься? – поинтересовался Кутузов, со вкусом обсасывая маленького судачка.
– Куды? – переспросил Стягайло. – Так хоч за Дунай, в Добруджу. Там нашего брата выдымо-нэвыдымо...
– На туретчину? – покачал головой Михаил Илларионович. – Ты же православный казак.
– А я чув, нибы там наш брат в достатку жывэ, – неуверенно сказал запорожец.
– За уху спасибо. Угодил... – тяжело поднялся Кутузов. – И вот тебе за твое искусство два червонца. А о туретчине подумай, да хорошенько. Мало они вашему брату голов поснимали...
– А що думать? – беспечно махнул загорелой ручищей Стягайло. – Ни хаты, ни жинкы, ни диток нэма... «Проминяв я жинку на тютюн та люльку», – вставил он строку из народной малороссийской песни.
– Так иди в верные казаки к полковнику Чепеге. Я ему недавно знамя вручил, а его команда принесла государыне присягу. У него и булава от самого светлейшего князя Потемкина.
– Ни! Нэ трэба мэни вашого полковника з пырначом. Крэпко обидылы мэнэ, як зныщылы Сичь...
К концу первой русско-турецкой войны существование Запорожской Сечи уже мешало Российской империи. Казачье сообщество отличалось почти независимым народоправством, принимало к себе всех, кто искал свободы от утеснения, проявляло порой непокорность и вело, как это было в гайдамацком движении, собственную политику. При заселении Новороссийского края сербами, построившими города Елисаветград и Багмут, начались стычки запорожцев с иммигрантами. Это окончательно решило судьбу вольнолюбивого сообщества. В 1775 году, по приказанию Екатерины II, генерал-поручик Текелли, возвращавшийся с войсками в Россию после победы над турками, занял Сечь. Последние казачьи начальники – кошевой Петр Калнишевский, судья Павел Головатый, писарь Иван Глоба были заточены в монастыри и крепости.
