Мор Йокаи - Сыновья человека с каменным сердцем
– Ты права, – со вздохом сказала графиня. – Мое лицо кажется тебе холодным, я говорила ужасные слова. Как можешь ты поверить, что я хочу сделать тебя счастливой? Кто вообще может поверить, что я, которую все считают бездушной, как статуя, способна питать к кому-либо теплые чувства? Да, ты права. Но я попробую разубедить тебя и успокоюсь лишь тогда, когда ты признаешь себя побежденной. Сядь рядом.
Графиня почти насильно усадила рядом с собой на тахту девушку и достала из-за лифа письмо.
– Смотри. Сегодня я получила это письмо из России, от сына, которого я вызвала домой. Письмо пришло с дороги. У меня достало воли не вскрывать его, а принести, тебе, чтобы ты сама разрезала конверт и прочла, что он пишет. Надо ли говорить, что я пережила за эти часы?
Аранка наклонила голову и прижалась губами к руке графини.
– Ну же, скорее бери письмо и прочти его мне. Ты узнаешь его почерк?
Графиня показала адрес на запечатанном конверте. Аранка взяла письмо в руки, и вдруг благодарная, радостная улыбка сошла с ее лица. Робко подняв голову, она удивленно уставилась расширенными глазами на госпожу Барадлаи.
– Что с тобой?
– Это не его почерк, – пролепетала девушка.
– Как так не его! Покажи. Уж я-то знаю почерк своего сына. Вот это «а» точно его! Он всегда пишет с нажимом: сразу виден мужской характер. Это…
– Искусная подделка… – прошептала девушка.
– Читай, читай: «A ma trиs adorable mere».[29] Так может писать только сын. Вот почтовый штемпель – «Орша». Это в центре России. Ты понимаешь по-французски?
– Да.
– Кто тебя учил?
– Сама выучилась.
– Вскрой же скорей письмо, и ты убедишься, что это писал он. Вот печатка на сургуче с его гербом, видишь?
– Разрешите? – молвила девушка, и ее пальцы слегка дрожали, когда маленькими ножницами она осторожно, чтобы не испортить печати, разрезала конверт по краям и вынула наконец письмо.
Лучом радости озарилось ее лицо, едва она увидела первую строку.
– Вот это действительно его почерк! «Дорогая мамочка!»
– Ну, вот видишь?
Но через секунду лицо девушки стало еще тревожнее и серьезнее, чем раньше. Радость сменилась печалью на ее лице так же стремительно, как меняется весною вид местности, когда северный ветер нагоняет снежные тучи».
– Что? Да говори же!
– Только эти два слова и написаны его рукой остальное писал кто-то другой и к тому же по-французски.
– Другой? Умоляю, читай скорее!
Листок дрожал в пальцах Аранки.
– «Сударыня! Простите за то, что я ввел Вас в обман, подделав руку Вашего сына на конверте. Я совершил это, чтобы не испугать Вас, и меня сошлют на галеры, если Вы меня выдадите. Мой друг Эден хотел сам написать письмо, но после первых же слов перо выпало из его рук: он потерял сознание.
Не пугайтесь: Эден был в опасности, но теперь все уже позади. Через две-три недели он настолько поправится, что сможет продолжать путь».
– Он был в опасности? – воскликнула графиня. – О, читай дальше, молю!
Несмотря на ужасное беспокойство, овладевшее госпожой Барадлаи, от ее внимания не укрылось волнение девушки. Бедняжке пришлось собрать все свои душевные силы, чтобы продолжать чтение.
– «Опишу Вам по порядку, без утайки, как все произошло. Едва Эден получил Ваше письмо, в котором Вы звали его домой, он все бросил – и царский двор, и ожидаемую награду, и развлечения. Тщетно уговаривал я его остаться. Он отвечал мне одно: «Меня зовет мать, я еду».
Прочитав эти строки, Аранка украдкой бросила на графиню взгляд, полный признательности и глубокого чувства.
– «Когда я увидел, что не в силах удержать его, я решил ехать с ним; проводить его до границы. Лучше бы я этого не делал! Быть может, тогда, под Смоленском, Эдена не отпустили бы в пургу, и ему не пришлось бы спасаться от волков, не понадобилось бы два часа бежать на коньках по днепровскому льду.
Я хочу Вам сказать, сударыня, что Эден – чудесный малый. Когда мы спасались от волков, у меня соскочил с ноги конек, и я оказался совершенно беспомощным; он один вступил в бой с нашими преследователями и защищал меня от хищников пистолетом и кинжалом: он убил четырех волков; я обязан ему жизнью».
От этих похвал на лице матери зажегся горделивый румянец. Но от ее взгляда не ускользнула перемена на лице Аранки, которая, чем дальше читала письмо, тем больше проявляла волнения. Ее губы посинели. Как видно, любовь девушки была иной, чем любовь матери. Арапку приводило в ужас геройство любимого в то время, как спартанка-мать испытывала восхищение и гордость за сына.
– «Затем мы снова продолжали наш бег, это было нелегко. За нами гналась стая не меньше, чем в двести волков!»
– О небо! – испуганно вскричала мать. Теперь и она потеряла самообладание.
Аранка читала быстро, почти скороговоркой, но перед глазами у нее стоял туман, а голос то и дело прерывался.
– «Спасение было уже близко, вдали показался сторожевой казачий пост, как вдруг, скользя по льду Днепра, мы наткнулись на проруби, сделанные рыбаками для лова рыбы. Мы не заметили одной из них, покрытой тонкой коркой свежего льда, и в мгновение ока провалились в нее, погрузились под ледяной покров»,
– Боже милосердный! – ужаснулась госпожа Барадлаи.
Аранка молчала; она запрокинула голову, глаза ее померкли. Лицо покрылось мертвенной бледностью. Руки судорожно сжимали листок. Она дрожала как в лихорадке. Боль застыла во взгляде.
Обняв бедную девушку, графиня гладила ее по лицу.
– Приди в себя, милая. Гляди, ты оказывается, слабее меня. Ведь я мать, и тревожусь не меньше тебя.
Слезы показались на глазах Аранки. Они растопили страх, сковавший ее сердце. Госпожа Барадлаи прижала девушку к своей груди.
– Не плачь. Дай письмо, теперь я буду читать. Видишь, я ведь не плачу. Долго я училась тему, как надо сдерживать слезы, когда тебе больно, и в совершенстве постигла это искусство. Послушаем, что он пишет дальше.
С этими словами она крепко обняла девушку и, держа письмо таким образом, чтобы его можно было видеть сразу обеим, сказала:
– Давай читать вместе:
«Меня хранил амулет, полученный от матери. Перед нашим отправлением в дорогу я предлагал его Эдену, Это – чудесный амулет, он оберегает от пуль, от волков, от воды, от дурного глаза и болезней. Но мой друг отказался. Он сказал мне, что его хранят от всех бед звезды, и эти звезды не что иное, как любящие женские очи! Когда рыбаки вытащили нас на берег, я не мог удержаться и спросил: «Светят ли еще тебе твои звезды?» Улыбнувшись, он ответил: «Все четыре!» (При этих словах обе женщины одновременно почувствовали, как ток пробежал по их телам: в их душах согласно зазвучали одни и те же струны.) Вскоре у Эдена началась горячка, которая, по счастию, сейчас уже прошла. Я не отхожу от него ни ночью, ни днем. Над его головой по-прежнему ярко сияют спасительные звезды. Сегодня он пытался собраться с силами, чтобы написать Вам письмо, ко, как видите, это ему не удалось. Пришлось продолжать мне. Но пусть это Вас не волнует, милостивая государыня, ибо опасность уже миновала. Недели через две мы продолжим свой путь. До той поры я лишь прошу, чтобы звезды Эдена не слишком много проливали по нему слез, ибо звездные слезы превращаются здесь, в России, в снег, которого на нашем пути и без того достаточно.
Леонид Рамиров»
Две пары звезд скрестились. И в лучах, струившихся из очей обеих женщин, уже не было слез: они сияли небесной радостью.
Госпожа Барадлаи притянула к себе голову Аранки и, поцеловав ее в лоб, нежно прошептала:
– Дочь моя!
Девушка упала к ее ногам, обняла колени, положила на них пылающее лицо свое, но не вымолвила ни слова. Однако это немое признание было полно глубокого, тайного смысла для всякого, кто способен читать в сердцах людей.
Рука графини покоилась на голове девушки…
Час спустя, к великому удивлению всех жителей деревни, дочь сельского священника, усевшись в фамильную карету Барадлаи рядом с графиней, покидала свое скромное жилище. Обе женщины светло улыбались и оживленно беседовали – ведь у них теперь было немало общих тем.
При виде этого необъяснимого зрелища жена сельского нотариуса немедленно надавала подзатыльников двум своим шалопаям-сыновьям, наказав одному: «Беги за каретой, узнай, куда едут!» – а другому: «Разузнай, что делается в доме священника!» Вскоре мальчишки примчались обратно: первый сообщил, что карета въехала в господский двор, и госпожа Барадлаи обняла барышню, когда они слезли у парадного входа, да так и не снимала руки с ее плеча, пока они поднимались по ступенькам; второй, задыхаясь, выпалил, что церковный служка и сторож говорят, будто дом священника поручено охранять теперь им, так как барышня, мол, отныне будет постоянно жить в замке.
При этих словах тетушка Салмаш выронила из рук корзину, в которой сидела клуша, и, всплеснув руками, воскликнула:
