Джон Клеланд - Фанни Хилл. Мемуары женщины для утех
Убедившись, что все в должном порядке, я припомнила теперь свои страхи только для того, чтобы посмеяться и над ними, и над самою собой. А затем, осчастливленная двойным успехом – утех и мести, – я всецело предалась восторгам, в каких прямо-таки купалась. Вытянувшаяся в чистой постели, вся пышущая животворным теплом, я охвачена была испепеляющим нетерпением вновь предаться тем же радостям, греховным, но бесконечно сладостным. Прямо скажу, особо долго терпение мне испытывать не пришлось: часам к десяти, как я и ожидала, Уилл, новый мой бедняга возлюбленный, пришел с посланием от своего господина, мистера Г., пожелавшего узнать, как я себя чувствую. Я заранее позаботилась о том, чтобы отослать горничную в город по делам, которые займут у нее достаточно времени; жильцов же дома мне опасаться не приходилось: эти простые и добрые люди были достаточно сообразительны, чтобы встревать в чужие дела только тогда, когда действительно могли чем-нибудь помочь. Приготовлено и продумано все было заранее: не забыто и то, что я должна лежать в постели, принимая его, и то, что едва он переступит порог моей спальни, как я потяну за проволочку и задвижка надежно закроет дверь изнутри.
Я сразу же убедилась, что юный мой хорошенький сообщник изрядно принарядился, насколько это мог сделать человек его положения. Его желание радовать не оставило меня равнодушной, ведь оно свидетельствовало о том, что я ему удовольствие доставляю, а ни о чем больше, смею Вас уверить, я уже и не думала.
Тщательно убранные волосы, ослепительная одежда, а более всего здоровое, румяное, цветущее обличье деревенского парня делали его лакомым кусочком для женщины, и, как Вы можете понять, я всякую женщину сочла бы лишенной вкуса, кто отказался изготовить из этого лакомства роскошное блюдо, ибо, полагаю, сама природа создавала его для изысканнейших яств в утехах любви.
Так зачем же было мне подавлять в себе восторги, вызываемые благодаря этому милому созданию, если замечала я во всяком его безыскусном взгляде движение чистого, ничем не прикрашенного естества, придававшее блеску его не умеющим скрывать похоть глазам, если видела – причем ясно, прозрачно, – как горячая кровь разносит страстный жар по всей его светлой чистой коже, если даже его крепкие деревенские тискания не были лишены своеобразной прелести? О! возможно, скажете Вы, этот малый слишком ничтожная фигура в жизни, чтобы уделять ему здесь столько внимания. Может быть, и так, только, строго говоря, мое-то положение, было ли оно хоть на капельку возвышеннее? В самом деле, многим ли я была выше его, и разве его способность даровать столь восхитительное наслаждение не достаточно его поднимала, не возвышала, по крайней мере, до меня?
По мне, пусть кто желает боготворит, уважает и вознаграждает творения художника, скульптора, музыканта – соответственно тому блаженству, какое от них получает. Только в моем возрасте и с моей страстью к утехам, страстью, заложенной во мне едва ли не с рождения, талант услаждать, которым природа одаряет человека красивого, видится как высшее из всех достоинств; в сравнении с ним обычные пристрастия к титулам, чинам, почестям и всякому такому кажутся вульгарными и стоят много-много ниже. Возможно, прелести и красоты тела не так оскорблялись бы дешевизной своей, если можно было бы просто взять да и купить или выпросить их у природы. Так, в том, что касается меня, чья философия естества вся умещается в им излюбленном средоточии чувств и кто в обретении верных средств наслаждения руководствуется его мощным инстинктом, то я едва ли могла сделать выбор, более отвечающий собственным намерениям.
Происхождение, богатство, образ мыслей мистера Г. возвышали его надо мной, повергали меня в своеобразную приниженность и ущербность, что ни в малейшей степени не способно вызвать гармонию в концерте любви, полагаю, мистер Г. и не считал нужным ради меня поступаться своим превосходством; ну, а с этим парнем мы были ближе к равенству, без какого любовь не способна, не в силах даровать блаженство. Болтать мы можем все, что нам заблагорассудится, а только легче всего и свободнее всего нам с теми, кто нам нравится – не говоря уж о тех, кого мы любим – больше всего.
С этим пареньком, все искусство любви которого заключалось в любовном соитии, я могла, не впадая в благоговейный трепет или манерную осмотрительность, предаваться утехам безоглядно и испытывать, устраивать все, что душе было угодно, все, что подсказывало мое чувственное воображение, и в чем он, во всех смыслах, был мне самым подходящим партнером. Вот, и теперь – мне огромное удовольствие доставляло потакать всем дерзостям, всяческим похотливым шалостям зеленого сего соблазнителя, у кого уже прорезался вкус к искусству утех, но кто пока почти вовсе был лишен мастерства и утонченности в нем. Говоря фигурально, кто лучше его мог бы проторить путь в лесу и кому, как не ему, если по совести, больше других подошел бы титул ДУША ОХОТЫ?
Малый приблизился к постели и пока он, запинаясь, излагал послание, я любовалась тем, как краска заливает его лицо, а глаза загораются страстью очарования при виде того, что я оказалась в положении, отвечавшем самым смелым его желаниям, словно он сам все подготовил для этой сцены.
Улыбнувшись, я протянула ему руку, которую он принял, преклонив колени (вежливость, какой лишь любовь одна – великий мастер! – его обучила) и жадно облобызав. Мы обменялись малозначащими фразами, затем я спросила, не ляжет ли он ко мне в постель на то краткое время, на какое я могу позволить себе задержать его. С тем же успехом можно было спрашивать умирающего от голода, не откажется ли он откушать блюдо, вкуснее которого для него нет ничего на свете. Так что паренек без лишних разговоров освободился от одежды, непрестанно краснея от ощущения этой новой для себя свободы, и забрался под покрывало, которое я приподняла, давая ему место, – в первый раз в своей жизни оказался он в постели с женщиной.
И тут пошли обычные предваряющие нежности, возможно не менее восхитительные, чем все венчающий акт наслаждения; прямо к нему в нетерпении стремятся многие из мужчин, разрушая тем целостность спектакля утех, торопя финал и пренебрегая мизансценами блаженства; им не понять, что в этой игре актеры обычно слишком дорожат своими ролями, а потому и не желают затягивать их до бесконечности.
Увы! наши восторги от этих утех были так скоротечны! И пир наслаждения, не подкрепленный множеством удовольствий, сделал все наши быстрые – урывками – ощущения плоскими, все свелось к прохладным ласкам пресно-обыденной жизни. Высвободившись из его объятий, я уговорила паренька быть разумным и понять, почему сейчас ему следовало бы удалиться. Хоть и с неохотой, но он стал одеваться, пользуясь любым предлогом прервать это занятие плотоядными поцелуями, объятиями и ласками, от которых и я отказаться была не в силах. Тем не менее ему удалось вернуться к господину вовремя, пока его не хватились. Однако прежде чем он ушел, я заставила его (а у него хватало чувства отказаться) забрать деньги, на которые попросила купить себе серебряные часы (предмет великой роскоши в среде прислужного сословия), в конце концов он принял подарок и заботливо хранил его как память о моем к нему расположении.
Здесь, Мадам, мне, очевидно, следует просить у Вас прощения за пристрастие ко всем этим мелочам и пустякам, столь прочно утвердившимся в моей памяти, ибо столь глубоко было впечатление. Мелкая, если со стороны взглянуть, интрижка эта вызвала великий переворот в моей жизни, и историческая правда повелевает мне не скрывать этого от Вас, тем более, что я не считаю нужным или разумным предавать неблагодарному забвению столь восхитительные утехи или держать их в тайне оттого лишь, что отнесла бы их к предметам низкой жизни. А там, между прочим, чистота и безыскусность встречаются чаще, чем среди фальшивых, смешных изощренностей, от которых страдают самые великие мира сего, так сильно обманывает их собственная гордыня. Великие! да среди тех, кого они зовут вульгарными, простонародьем, мало отыщется людей более несведущих или менее мастеровитых в искусстве жить, чем эти самые великие мира сего. Тот воистину велик, скажу я Вам, кто никогда не прельстится ложным выбором того, что чуждо самой природе удовольствия, для кого главным и излюбленным занятием становится наслаждение красотой, где бы этот редкий и бесценный дар ни обретался, безо всякого различия происхождения или положения в обществе.
Любовь никогда не была, а теперь уже и месть давно перестала быть основой моих отношений с прелестным юношей. Связывали отныне нас единственно утехи наслаждения; пусть природа и была очень щедра к нему, наделив таким грандиозным средством устраивать подлинные чувственные пиршества, только все же, на мой взгляд, требовалось еще кое-что, чего я жаждала и без чего невозможна для меня была страсть подлинной любви. Конечно, в характере Уилла было много хорошего: нежен, послушен и, самое главное, признателен; привязчив, но скрытен, даже слишком – он всегда, во всякое время, говорил очень и очень мало, возмещая, правда, молчаливость истовостью действий. К тому же, надо отдать ему должное, он ни разу не дал мне повода пожалеть о свободе, с какой я отнеслась к его шалостям, не пытался как-нибудь во зло мне ее использовать или неосмотрительно о том болтать. В любви, стало быть, существует предопределенность, иначе я должна была бы полюбить Уилла, он и в самом деле смотрелся сокровищем, эдакий bonne bouche для герцогинь; и, сказать правду, нравился он мне так сильно, что надо быть весьма изощренной в различении оттенков, чтобы утверждать, что я не любила его.
