Лев Жданов - Царь Иоанн Грозный
На расспросы царя Петеля угрюмо ответил:
– На многих на бояр у меня уж и то руки чешутся… Кабы всем пасти ихние заткнуть! А уж своему брату тебя поносить ни в кои веки не позволю!
Кинулся Иван и поцеловал старика. И ни слова больше не сказал.
Вот почему стоит Шарап и слушает, что царь с Челядниным толкует.
– Скорей! Скорей бы! – бичуя нагайкой и снег, и ветви соседних елок, твердит отрок.
– Погоди! Случая выждать надо. Там уж, говорят, придумали что следует.
– Да, да! Надо все сразу… Всех растоптать… – радостно, лихорадочно быстро лепечет мальчик, серьезно и осторожно обдумывая гибель врагов.
И вдруг личико его омрачается.
– Да ты погоди: правда ль, что все те, про кого Федя сказывал, против Шуйских? Правда ль, что не одолеют Шуйские нас? Ведь тогда мне беда! Погиб я!
И мальчик весь дрожит.
– Вот дождись Рождества. Опроси всех, как тебе сказано… Узнаешь!
– Узнаю… Допрошу… Ну, уж и тогда! – весь белея от ярости, шепчет мальчик.
– Тогда – нам мигни… У меня все готово! – угрюмо и негромко, словно опасаясь, нет ли у леса ушей, произносит старик доезжачий.
– Да, да! – совсем задыхаясь и также шепотом отзывается Иван.
Вскакивает на лошадь, мчится по полю и, погружая в первое изловленное или недобитое существо нож, скалит зубы и говорит:
– Он пищит… Слышь, Шарап?! Он пищит еще!
– Не пискнет у меня! – отвечает догадливый слуга и мчатся дальше, полюют, пока первая звезда не загорится в небесах…
Рождество пришло! Большие приемы да службы долгие. Все перебывали во дворце новом у юного царя, у бабки его…
У тридцати человек, названных ему заранее, спросил Иван, как условлено, о пире Адашевском, – и все, как один, отвечали:
– Пировали, царь! Ворогам твоим на пагубу!
Что было с Иваном в те дни, и сказать нельзя.
На третий же или на четвертый день Святок опять на охоту царь поскакал. Только и вернулся скоро, и не привез почти ничего.
И уж все эти дни так ласков да мил был с Шуйскими, да не с одним Андреем, а и с присными его, что диву все дались.
– Ах ты, государь ты мой юный! Ишь, ровно кошечка ластится! – заметил, наконец, первосоветник. – Так-то оно лучше. Знаешь: ласково теля – двух маток сосет!
– Знаю, знаю! Не совсем уж несмышленок я, вот как брат Юра… Смыслю кой-што! – смеясь как-то странно, ответил Иван – и отошел.
Дочка покойного Василия Шуйского, Настя, лет пятишести малютка, тут же резвилась…
Вдруг подбежал к ней мальчик, схватил, поднял на руки и зашептал искренно, нежно:
– А тебя, сиротка племяннушка, я все-таки всегда буду любить! – И вдруг стал целовать, совсем как взрослый, когда тот жалеет почему-нибудь малое дитя…
Понравилась выходка Шуйскому.
– Любишь племяннушку? Люби, люби… Сиротка! Тебе Бог воздаст! – И даже погладил по волосам царя-отрока.
– И тебе Бог воздаст! – незаметно уклоняясь от противной ласки, с веселой улыбкой, словно эхо ответил Иван. – За добро, за все сторицею!
– Ага, чувствуешь, как я тебе твое наследье сберечи да уготовати хочу?! То-то! Чувствуй!
И, крайне довольный собой, вышел князь от царя, думая: «Кой ляд?! Что меня мои пугают, будто враги сильно подкопались под меня?! Никогда так твердо я на ногах не стоял».
Так настал и условленный заранее день, 29 декабря 1543 года.
Родственный съезд был назначен у бабки царевой, у Анны Глинской.
Свои все позваны: Глинские, Бельские, Сабуровы с Курбскими, Годуновы…
И Шуйскому Андрею зов был, хотя ни он старухи, ни она его не любили друг друга особенно. Все-таки нельзя не идти. Не Адашев-то – бабка царева. Сам митрополит пожалует хлеба-соли откушать. Да и заведомо там все Андреевы недруги соберутся. Так лучше самому быть, все слышать и видеть, что сказать или сделать могут бояре-завистники.
– Не люблю я, когда ты к старой этой ведьме литовской ходишь, да еще безо всякой опаски! – перед уходом князя толковала ему жена.
– А что прикажешь, голубушка? Уж не казаков али пищальников в палаты царские брать? И так я сохранен. Никто не посмеет меня пальцем тронути, не то што… А ем и пью я тамо с опаскою…
И пошел.
Посидели сколько полагается, недолго: устает старица быстро… Все по чину и по ряду прошло. Уходить собрались.
Не понравилось только Шуйскому: как нынче у бабки государь расходился! Взял мальвазии выпил. «За чье здравие?» – спросили. Потому молча стал отрок пить.
– За упокой! – говорит, а сам смеется и на Андрея Шуйского смотрит.
– Какие покойнички у нас? Не слыхать что-то! – отозвался князь Андрей.
– Не слыхать, так услышим! – отвечает Иван, а сам не перестает смеяться.
Екнуло что-то сердце у князя. Заспешил он домой, хоть царь и не поднимался еще.
– Что торопишься, Андрей? – вдруг, хмуря брови, спросил в свою очередь царь-ребенок.
Прямо так: Андрей! Ни боярин… Ни князь.
Вспыхнул Шуйский:
– Дела есть, господине. Твои ж, государские… Не время мне гостевать.
– А ты бы посидел. Я, царь, сижу… Тебе бы и торопиться вперед невместно. Не было того при отце-государе моем.
– Мало чего не бывало! Ты еще и не помнишь, што было-то. А я уж позабывать стал. Сиди себе. Ты молоденек. И посиживай. А я иду! Мне твое сидение не указ: я постарше тебя, государь.
– Стар кобель, да не дядькой же звать! – вдруг с какой-то кривой, злобной усмешкой грубо отрезал отрок. – Сам назвал государем меня. Ну, и сиди, холоп, коли я приказываю!
– Ты? Мне… прика… – задыхаясь и не находя воздуха в груди, вдруг громко начал Шуйский. – Ах, ты… Да я… – Но, оглянувшись, он умолк.
В пылу гнева позабыл совсем боярин, что один почти в стае врагов стоит, безоружный, в самых далеких покоях дворца, где даже к окну нельзя подбежать, на помощь кликнуть…
А враги того и ждали. Оттеснив пришедших с Шуйским князей Кубенского да Палецкого, стоят стеной вокруг, как псы, готовые растерзать добычу. Ясное дело: в западню попал! Понизил сразу тон боярин:
– Помилуй, государь, хвор я! Хвори ради отпусти, не посетуй!
И земно поклонился царю-мальчику, которого так обидел сейчас.
Старуха бабка, та уж из покоя давно поспешила-ушла. А Иван смотрит и зубы скалит в какой-то не то гримасе, не то усмешке.
– Отпустить? Челом бьешь, боярин добрый да ласковый? Ин, пожалею, отпущу…
– То-то… Я уж знал, не посетуешь на старика… За твоими ж делами государскими ночей не сплю… Прости, будь здоров!
И опять поклон отвесил.
– Пущу, пущу! – криво улыбаясь по-прежнему, продолжает Иван. – Не одного только, с провожатыми. Ишь, хвор ты и стар! Покой тебе нужен… Не изобидел бы кто путем-дорогой. А дорога-то будет неблизкая… Отдохнешь!
И залился злым хохотом рано ожесточившийся мальчик.
– Господи Иисусе! – бледнея и окончательно теряясь, забормотал ошеломленный князь. – Я – в опалу? И за слово, за единое? Бояре! Не стойте ж, скажите царю: нельзя так! Я, Шуйский Андрей… Враги вы мне, правда! Да здесь надо вражду позабыть. Меня! За слово в ссылку?! В опалу?! Он, дите столь юное? Что ж с вами со всеми будет потом? Забудьте вражду, о себе подумайте! Бояре, ведь мы… Дума ведь мы! Люди земские, государские… А счеты семейные апосля сведем!
Молчание не нарушил ни один звук голоса.
– Моя здесь воля, а не боярская! – вдруг надменно, весь словно вырастая на глазах у бояр, властным звенящим голосом произнес тогда Иван.
Сделал знак… Ввели троих пищальников из дружины Горбатого князя Александра Борисовича.
– Ведите в тюрьму боярина! – приказал Иван.
Затем, достав из-за пазухи приготовленный указ, передал свиток тому же Горбатому.
– Вот и указ мой, государев… За печатью… Со скрепами… Ведите…
И Шуйского повели.
Луч надежды мелькнул у боярина: только бы из дворца вывели… А там?! Разве не Андрей Шуйский он? Слово скажет, мигнет – и освободят его…
Но на первом же переходе, на лестнице, догнали их другие люди, человек пять доезжачих и псарей царских. Их Шуйский заметил, когда еще сюда шел…
– Боярин! – обращаясь к молодому оружничьему царскому Челяднину, который с караулом пошел, проговорил Шарап Петеля. – Боярин, погоди! Слово государево.
Все стали. На небольшой полутемной площадке сгрудилось всего человек двенадцать – пятнадцать.
– Приказал сейчас государь, – продолжал старик, – нам от караула князя принять. Негоже боярина середь бела дня, почитай, словно татя, по улицам вести. Может, погодя и помилует царь боярина, так бесчестить зря не велит. Мы князя Андрея дворовыми переходами до самых, почитай, тюрем доведем… И не увидит никто… А там опять караул приставится какой следует…
– Ин, ладно! Мне все едино! – ответил с усмешкой Челяднин.
Взял пищальников и прочь пошел.
И вместе с удалявшимися шагами воинов гасла последняя надежда на спасение в сердце гордого князя, внезапно сломленного налетевшей грозой.
– Потрудись, боярин, шубу сыми! Не так значно, не так приметно дело будет! – обратился сейчас же Петеля к Шуйскому.
