Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов
— За Марковной сходить? Или за батюшкой? — спросила, спокойно повязывая платочек.
— За Марковной! — с испугом взмолилась Николь. — Побыстрее! Пожалуйста!
За окном уже светало. Николь в отчаянии прижимала к себе крохотного мальчика, ходила и ходила с ним по горнице, но вдруг остановилась и заглянула на половину хозяйки. В углу висело несколько больших, темных от старости икон, украшенных бумажными цветами. Она встала на колени, ее лицо было полно необъяснимой решимости:
— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешную! Господи, не допусти, нельзя этого... за что ему такое, посмотри на него, он совсем беспомощный. Ты дал его, ты все можешь, возьми меня... — она бормотала и бормотала, требовательно глядя в тьму иконы с едва различимым ликом. Слезы капали на мальчика, она стирала их сухими губами.
Когда пришла врачиха, Саша спал. Перед этим он сильно вспотел, она страшно испугалась, выбежала на улицу, но он начал успокаиваться, она поменяла пеленки, и он уснул. Матвеевна поставила чайник. Николь с врачихой курили на крыльце. Молчали, Николь всю колотило. Она с отчаянием и ненавистью смотрела куда-то сквозь землю и смахивала злые слезы.
Зинаида Марковна стала каждый день заходить к Саше. Она была ровесницей века, но выглядела намного старше — москвичка, дочь известного врача-педиатра, больше двадцати лет своей жизни провела в Сибири, в ссылке. Чудом миновала тюрьмы и лагеря. Замужем никогда не была, детей не было.
Она лечила Сашу и его мать, у которой был сильный нервный срыв, — Николь ни на шаг не отходила от ребенка, временами у нее вдруг по-старушечьи начинали дрожать руки и накатывала паника — она хватала Сашу и Катю на руки и, как безумная, пыталась с ними спрятаться... Потом долго приходила в себя.
Таблетки помогали плохо, и после очередного приступа Матвеевна позвала деда Ефима. Николь обессиленная лежала на топчане, старик сел рядом, взял ее руку. Николь молчала, он тоже, только гладил ее худую ладонь, увидел бородавки на пальцах, спросил давно ли, бородавки были давно, поднес к глазам. И зашептал что-то, почти касаясь губами ее ладоней, водил пальцем вокруг бородавок и шептал неразборчивое.
Через несколько дней бородавок не стало. Не стало и приступов. Ефим еще приходил, приносил травок к чаю, меду в сотах. С Зинаидой Марковной подолгу сидели вечерами, Николь рассказала ей всю свою жизнь.
Сан Саныч Белов — маленький вскоре поправился.
По поводу Сан Саныча большого врач Михельсон ничего посоветовать не могла.
Николь в третий раз уже отправила письма в Ермаково и Дорофеевский. Ответов на свои прежние послания ни от Али, ни от Марии она не получила. Это было очень странно — почта работала неплохо, и до Ермаково письмо должно было дойти недели за полторы-две... Через день она пошла отмечаться в комендатуру и там, в кабинете хромого коменданта, он как раз, постукивая культей, вышел налить воды в графин, увидела ответ на свои сомнения. На стуле рядом со столом лежали все ее письма. Николь узнала их по красивым конвертам и маркам, которые Сан Саныч привез из Москвы. Письма были перемотаны бечевкой и явно приготовлены к отправке.
— Это мои конверты! — возмутилась Николь, когда комендант вернулся.
— Кого? — он прикрыл письма подвернувшимся «Личным делом» и строго повернулся к ссыльной. — Не твоя забота! Давай бумажки, отмечу!
— По какому праву у вас мои письма?! Это нарушение закона! — наседала Николь. — Мне что, запрещена переписка?
Комендант хмурился, чувствуя свою оплошку.
— Ты горлом не бери! Была команда! — он ткнул пальцем в потолок. — Я — человек маленький!
— И куда вы их? — пытала Николь.
— Иди отседа! Здесь я задаю вопросы! А то рапо́рт на тебя составлю! — он так громко топнул деревянной культей, что Николь попятилась к двери.
— Отдайте мне письма! — попросила уже потише.
— Так, стой! Тебе еще анкету надо! — он сунулся в стол и достал анкету. — Завтра принесешь заполненную! Ступай домой!
Рапорт он, конечно, писать не стал, с него бы и спросили, а вот чекушку из-за сейфа достал. Дрожащей рукой налил почти полный стакан и тут же выпил. Огурцом захрустел. Сам думал о человеческой несправедливости. Ведь он этой засранке с ее ребятишками помогал, как мог, а она вон чего! Георгий Емельяныч долил остатки водки в стакан...
Николь сидела дома над анкетой. Она была отпечатана на машинке и очень странная. Речь в ней шла о Франции, и она сразу поняла, что это имеет отношение к Сан Санычу. Никто больше десяти лет не вспоминал о ее французском языке. В голову нечаянно забредали мысли о французском посольстве, которое могло ее разыскивать... но она тут же морщилась от глупых выдумок — кто мог искать ее здесь? Дело было в Белове, это значило, что следствие еще идет и его обвиняют в связях с иностранкой.
Она покормила Сашу, потом сцеживала лишнее молоко, укладывала Катю и думала, думала. Она не знала, что делать. Не было бы Сан Саныча, она, конечно, заявила бы, что француженка, и ее могли отправить во Францию. Николь застывала от такой мысли. Такие примеры бывали. Поляков во время войны, не всех, но очень многих, выпустили из лагерей. Французы воевали против фашистов, французы были союзниками... Это были старые мысли, они очень терзали сердце, особенно сразу после войны. Тогда и Франция снилась каждую ночь...
Анкета была с какой-то хитростью. Знаете ли вы французский язык? Учились ли когда-либо во Франции? Где? Опишите учебное заведение... Такие вопросы не могли задаваться всем, их кто-то придумал специально для Николь. Временами ей казалось, что Сан Саныч зачем-то рассказал о ней, а его показания проверяют таким образом. Но зачем ему было рассказывать, если за это грозил срок? Может быть, он так пытался отправить ее во Францию?
Гадать было бессмысленно. Николь не знала, что с ним, ясно было только, что он не на воле. Она вспоминала его «попытку» сотрудничать с органами... это только запутывало. Она еще раз перечитала странную анкету и решительно взялась за карандаш.
Не говорю.
Не жила.
Не
