Кен Фоллетт - Столпы Земли
Богослужение, казалось, длилось бесконечно долго. Во время большого перерыва монахи обошли церковь снаружи, окропив ее стены святой водой. Ближе к окончанию службы Филип объявил о назначении суприора: им стал брат Джонатан, монастырский сирота. Ему было уже около тридцати пяти, и он своим необычайно высоким ростом все больше напоминал Филипу Тома Строителя: того тоже отличал гигантский рост.
Когда церемония освящения подошла к концу, знатные гости задержались в южном нефе, и все остальные дружно ждали во дворе их появления. Уильям, прихрамывая, присоединился к толпе. Были времена, когда он держался на равных с епископами, а теперь вынужден был отвешивать поклоны рыцарям и искать знакомства с мелкими землевладельцами. Епископ Уолеран неожиданно отвел его в сторону и спросил:
— Кто этот новый суприор?
— Монастырский сирота, — ответил Уильям. — Всегда ходил в любимчиках у Филипа.
— Слишком молод для такого поста.
— Филип был еще моложе, когда стал приором.
Уолеран выглядел задумчивым.
— Монастырский сирота, — проговорил он. — Напомни-ка мне поподробнее.
— Когда Филип приехал в наши края, он привез с собой совсем еще крохотного ребенка.
Лицо Уолерана прояснилось, он вспомнил:
— Боже милостивый, ну конечно же! Я совсем забыл о ребенке Филипа. Как же так, у меня это напрочь вылетело из головы.
— Больше тридцати лет все-таки прошло. И потом, какое это может иметь значение?
Епископ окинул Уильяма своим презрительным взглядом, который всегда был так ненавистен шерифу и который, казалось, говорил сейчас: «Бык ты безмозглый, неужели даже такие простые вещи до тебя не доходят?» Уильям почувствовал ноющую боль в ноге и переступил, чтобы хоть немного унять ее.
— А откуда же взялся этот ребенок? — спросил Уолеран.
Уильям, с трудом проглотив обиду, ответил:
— Если мне не изменяет память, его нашли брошенным неподалеку от старого лесного монастыря, где раньше жил Филип.
— Так, так, уже лучше. — В голосе Уолерана звучал азарт охотника.
Уильям все еще не понимал хода его мыслей.
— Ну и?.. — угрюмо спросил он.
— А тебе не кажется, что Филип воспитывал ребенка так, как если бы он был его собственным?
— Похоже.
— А теперь он сделал его суприором.
— До того Джонатана избрали монахи на собрании капитула. Мне кажется, они его очень уважают.
— Если человек становится суприором в тридцать пять, со временем ему открывается прямая дорога в приоры.
Уильям не стал повторять своего любимого: «Ну и?..» — а просто ждал, как несмышленый ученик, что Уолеран все объяснит сам.
— У меня нет сомнении, что Джонатан — кровный сын Филипа, — наконец произнес епископ.
Уильям расхохотался. Он ожидал от Уолерана какой-нибудь глубокой мысли, а тот выдал такую чепуху. Всегда мертвенно-бледное лицо епископа слегка покраснело от такой наглости, чему Уильям очень обрадовался.
— Никто из тех, кто знает Филипа, не поверит в это, — сказал шериф. — Он и родился-то сухим поленом. Надо же, придумать такое! — И снова рассмеялся. Епископ слишком уверовал в то, что он самый умный, решил Уильям, но на этот раз чувство здравое изменило ему.
Взгляд Уолерана был холоден как лед.
— Говорю тебе, что у Филипа была любовница, когда он управлял лесным монастырем. Потом он стал приором в Кингсбридже и вынужден был оставить женщину. Она не захотела растить ребенка без отца к просто подбросила его Филипу. А тот, будучи очень чувствительной натурой, счел себя обязанным позаботиться о ребенке и выдал его за найденыша.
Уильям замотал головой.
— Невероятно, — бормотал он. — Будь это кто-нибудь другой — поверил бы, но Филип — никогда!
— Если ребенок брошенный, — настойчиво продолжал Уолеран, — как приор докажет, где он нашел его?
— Не докажет, — согласился Уильям. Он посмотрел в сторону южного поперечного нефа, где стояли Филип и Джонатан. Они беседовали с епископом Херфордским. — Но ведь они даже не похожи.
— Ты тоже не похож на свою мать, — сказал Уолеран. — И слава Богу.
— Ну а какой же прок от всего этого? — сказал Уильям. — Что ты собираешься предпринять?
— Я обвиню его перед церковным судом, — ответил епископ.
Это было совсем другое дело. Никто из знавших Филипа не поверил бы обвинениям Уолерана, но судья, впервые попавший в Кингсбридж, мог счесть их вполне правдоподобными. Уильям с неохотой признал, что затея Уолерана была в конце концов не такой уж глупой. Как всегда, тот оказался хитрее и проницательнее его самого. Вид у него сейчас был вызывающе самодовольный, но Уильяма настолько увлекла мысль о возможном скором крахе Филипа, что он словно не замечал этого.
— Боже праведный, — нетерпеливо сказал он, — ты и вправду думаешь, что из этого что-то может получиться?
— Все зависит от того, кто будет судьей. Но тут, я полагаю, мне кое-что удастся предпринять. Интересно…
Уильям посмотрел на Филипа, который стоял в нефе вместе со своим долговязым протеже и торжествующе улыбался. Через широкие окна на них струился расцвеченный всеми красками свет, и они были оба похожи на видения из сказочных снов.
— Прелюбодеяние и кумовство, — ликуя от радости, произнес Уильям. — О Боже.
— Если нам удастся приклеить это Филипу, — с наслаждением сказал Уолеран, — нашему проклятому приору придет конец.
Ни один здравомыслящий судья, возможно, не признал бы Филипа виновным.
Правда состояла в том, что приору самому никогда не приходилось бороться с искушением прелюбодеянием. Слушая исповеди, он знал, что некоторые монахи отчаянно сопротивлялись зову плоти, но он был не такой. Было время, в восемнадцать лет, когда он мучился от греховных снов, но продолжалось это недолго. На протяжении почти всей жизни воздержание казалось ему нормальным состоянием. Он ни разу не вступал в связь с женщиной, а теперь, наверное, был уже и староват для этого.
Церковь, однако, отнеслась к обвинениям очень серьезно. Филипу предстояло ответить перед церковным судом. На слушании должен был присутствовать архиепископ Кентерберийский. Уолеран хотел провести суд в Ширинге, но Филип всячески противился этому, и успешно, так что решено было собрать заседание суда в Кингсбридже, который к тому же был теперь кафедральным городом. В доме приора должен был остановиться архидиакон, и Филип сейчас перевозил оттуда свое имущество.
Он знал, что никогда не был замешан в прелюбодеянии, из чего следовало, что и в кумовстве его никак нельзя было обвинить, поскольку человек не может способствовать продвижению своего сына, если такового у него просто нет.
Тем не менее он часто спрашивал себя: не ошибся ли он, выдвинув Джонатана на столь важный пост? Возможно, думал он, подобно тому как нечестивые мысли являются предвестником более тяжелого греха, так и его благосклонность по отношению к любимому сироте была неосознанным проявлением кумовства. И хотя монахам следовало отказываться от утех семейной жизни, все-таки Джонатан всегда был для Филипа как родной сын. Приор сделал его келарем, когда тот был совсем еще юношей, и вот сейчас выдвинул его в суприоры. «Неужели я сделал это, только чтобы потешить свою гордыню и для собственного удовольствия?» Вопрос этот не давал Филипу покоя. Да, так оно и есть, решил он.
Ему всегда доставляло огромное удовольствие наблюдать, как мальчик рос, учить его уму-разуму, видеть, как тот быстро усваивает все премудрости монастырской жизни. Но даже если бы Филип не испытывал подобных чувств, все равно Джонатан, без сомнения, был бы самым способным и самым дельным человеком в монастыре. Своим умом, благочестием, богатым воображением и совестливостью он снискал себе всеобщую любовь и уважение. Воспитанный в стенах монастыря, он не знал другой жизни и никогда не жаждал свободы. Филип и сам вырос в аббатстве. Из нас, монастырских сирот, получаются самые лучшие монахи, подумалось ему.
Он положил книгу в свою сумку: все-таки Евангелие от Луки — настоящий кладезь мудрости. К Джонатану он действительно относился как к сыну, но никаких грехов, заслуживающих осуждения церковным судом, не совершал. Обвинение было просто нелепым.
К несчастью, оно само по себе грозило неприятностями. Оно подрывало авторитет приора. Найдутся люди, которые хорошо запомнят обвинение, но забудут вердикт суда. И когда Филип в очередной раз произнесет: «Заповедью запрещено возжелать жену ближнего своего», кто-то из прихожан наверняка подумает: «А ведь сам ты в молодости не отказывал себе в удовольствии».
В комнату, тяжело дыша, ворвался Джонатан. Филип нахмурился. Суприору не пристало влетать в помещение в таком виде. Он готов был уже пуститься в наставления о достоинстве служащего храма, когда Джонатан выпалил:
— Архидиакон Питер уже прибыл!
