Александр Солженицын - Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2
А в городскую милицию уже записалось добровольно 7 тысяч человек, больше студенты, юнкера, но и рабочие, кто не разбирается. Много таких чистеньких мальчиков из буржуазных семей было на совещании, в Шляпникове сразу почувствовали врага и закидывали его вопросами: зачем же раздавать столько оружия милиции, если его недостаёт на борьбу против немцев? мол, вообще милиции не нужно оружия, достаточно белых повязок. (Смех один, зачем тогда и вся милиция?) И зачем вооружать милицию, когда рядом есть солдаты?
Солдаты, отвечал Шляпников, сейчас есть, а потом пойдут на фронт или по домам. А в случае необходимости революционного момента – кто будет защищать? И он, и свои, кто присутствовал, – не уступили и баста. И сила – за рабочими. И постановили, что студентики с белыми повязками в заводские районы к нам ни шагу, у нас своя вооружённая сила.
Одна сила пролетариата – винтовка, вторая – печать. Изо всех забот не терял он эти дни – восстановить большевицкую «Правду». И вчера – выпустили первый номер, бесплатный, 100 тысяч экземпляров, – попорхал по воскресной столице!
Газета – это даже сильней, чем сама партия: раскрываешь газету вразворот – не угадаешь, стоит ли за ней какая сила, – а строчками рубит правильно! Буржуазная печать порхает с цветка на цветок: идите, солдаты, умирайте, а мы, как прежде, будем барыши получать. Но – чувствуется неуверенность во всех их голосах. И только «Правда» одна с первого номера задышала хрипло, по-рабочему. Всё у неё сразу просто и честно: и что – долой, и что – давай. Это станет теперь единственное место в России, где можно будет открыто выражаться о Временном правительстве тоже. Чего ещё нельзя пока осуществить в жизни, чего даже в собственной партии не удаётся провести, – то всё будем печатать в «Правде», доберём всё невзятое, как понимают неуклонные большевики и горячие ребята-выборжане. О чём ни напишет «Правда» – это будет решающая суть дела. И Демьян Бедный вложил душу, правильные стихи! И будем печатать побольше резолюций (хоть где их и не было): когда это идёт не как статья журналиста, а как солдатская резолюция, – это грозно звучит для всех буржуазных поджилок!
Печать – это грозная сила.
И ещё как усилить наши большевицкие ряды: партийный устав накладывает некоторые требования к поступающим – отменить. Сейчас надо любой ценой завлекать в партию всякого, кто только захочет пойти. Отменить даже членский взнос.
А ещё надо бы не дать оппортунистам из Совета прекратить заводскую забастовку. Совет складывает оружие перед капиталистами! После такой удачной революции как же можно просто возвращаться на заводы – и не получить твёрдых выгод? Возмущалось в Шляпникове рабочее сердце: вся эта головка Исполкома никогда ни часу у станка не стояла и не понимают, что значит для рабочего вместо одиннадцати часов – восемь. Но всё ж не решился дать на этом бой: сейчас всякая разрозненность рабочего класса учтётся врагами революции как признак его слабости. Ладно, прекратим пока забастовку, чтоб не истощаться. Возвратиться на заводы – но временно, зорко следя за правительством, чтобы в любую минуту по первому сигналу снова покинуть станки, и – революция продолжается!
_______________________За всеми этими головоломками Шляпников не стремился отсиживать ежедневные заседания Исполкома, да ещё в середине дня, – только и могли сидеть, кому делать нечего, болтают впустую.
А придёшь – так какую-нибудь неприятность прицепят:
– Алексан Гаврилыч! Вот тут балерина Кшесинская ждёт, по поводу возврата особняка, – это к вам, объяснитесь с ней сами.
Ах, попался! Мерзавцы-соглашатели, сами приказать большевикам не смеют, так теперь натравили женщину на Шляпникова.
Смущённый он вышел к ней. Готов был создавать железную Красную гвардию – а вот поди объяснись с постаревшей балериной.
В Питере с революцией возникло много новых нужд и организаций, а зданий не увеличилось, и была большая нужда в зданиях. Большевики узнали, что Кшесинская из своего особняка сбежала, с бриллиантами, сыном и гувернёром, – её гаражи и подсобные помещения занял бронедивизион, а дом стоял пустой, ещё и мало разграбленный, – и решили быстро туда перекинуть ПК, по соседству, с их чердака на бирже труда. Конечно, не для партийной работы строился дом, а для любви и отдыха, – так роскошно никогда не мечтали большевики устроиться. Правда, в стенах как будто шорохи какие – нет ли потайных ходов?
Но и вот что значит – торжествовала уже буржуазная власть и пошлость: Кшесинская осмелилась из своего бегства воротиться и даже вот явилась в Таврический дворец требовать своих прав! Не попалась она 27 февраля!…
Впрочем, отчасти и с любопытством вышел Шляпников обшарить глазами бывшую любовницу царя, – не всякий день увидишь.
В коридоре стояла женщина маленького роста, вся в чёрном, но с особенным умением, привлекательно одета. Хотя немолодая, но и невольно стараясь нравиться (совсем неуместно, но без этого не могут бабы во всех классах), выдавала она ещё не стёртыми чертами и движениями, что сильно была хороша в молодости, кто в этом толк понимает.
С ней был адвокат, барски одетый, только представил: «Матильда Феликсовна», а говорила она сама. Обращалась без признака странности или неловкости, что две недели назад она проехала бы в автомобиле мимо этого прохожего мещанина, взгляда бы не бросила на его заурядную физиономию с примитивными усами, – а теперь говорила с уважением и убеждённостью, что это – из первых вельмож нового государства, от которого всё зависит.
Она смела только просить и просить. Прежде всего просила – не верить всему дурному, что о ней пишут и говорят. Она – живёт своим трудом; это неправда, что вела спекуляцию, в банке у неё всего 900 тысяч рублей, и это можно проверить. И бумага при ней, вот, подписанная Керенским: что она совершенно свободна и никакому аресту не подлежит.
А теперь просила она: помочь ей водвориться в собственный дом. Там – несметная толпа, и он разграбляется.
Шляпников умел довольно непроницаемо выглядеть, как и сидел в Исполкоме против соглашателей. Но отвечать этой женщине было трудно. Даже хотелось сказать ей что-нибудь утешительное, – а что же он мог? Не могли же большевики теперь отдать дом, – а куда самим? Да где такой хороший дом найдёшь?
А она готова была расплакаться, еле удерживалась.
Он вежливо ей отвечал, что конечно постарается помочь. Но дело это трудное, не от него зависит. Дело в том (тут, на месте, придумал план): дело в том, что там стоит ещё команда броневиков, а ей перейти некуда.
Но Кшесинская это предусмотрела и обошла его! Оказывается, она уже побывала в штабе Военного округа и в Военной комиссии, и всё уладила, там нисколько не возражают против ухода броневиков. Везде отвечали ей, что дом захватили большевики, а не военная власть.
Шляпников вдруг почувствовал, что краснеет: ведь так оно и есть, и что скажешь?
Нет-нет, настаивал он, – броневики, а не большевики.
Но тогда! но по крайней мере! умоляла женщина дать ей разрешение хоть посмотреть свой особняк! хоть понять, всё ли там на месте! А в крайнем случае – собрать её имущество в часть комнат и выделить ей помещение для жилья. А броневики во дворе – пусть будут.
Тьфу! ещё трудней выворачиваться.
– Так кто же вам мешает, пожалуйста, там всё открыто, – врал Шляпников, краснея гуще.
Она изогнулась, старо-грациозно:
– Я вам сознаюсь, что я боюсь так просто пойти туда. Я прошу вашей защиты и содействия!
Вот попал. Промычал Шляпников, что да, посодействует.
А едва отцепясь – пошёл к телефону, скорей звонить в особняк, предупредили бы броневую команду: чтоб они всё брали на себя и не соглашались бы уходить ни за что, с них спросу нет.
468
Но что-то мешало Булгакову так сдаться и согласиться. Ведь люди страдали в тюрьме ни за что, единомышленники! Да что всё Керенского? – опять решил искать Маклакова, – он и бывал у Льва Николаевича, и сам же талантливо защищал в «процессе толстовцев», вот и знакомы. А в газетах писали – он назначен комиссаром по министерству юстиции. Очень может быть, что сейчас и заменяет больного Керенского. Зайти наудачу в министерство юстиции, может он там ещё?
Правда, в рукописном отделе Академии сказали Булгакову: слышали, будто Маклаков вчера вечером уехал в Севастополь. Но он не поверил. Отправился попытаться.
Нашёл министерство на Екатерининской, вошёл – и хотел у швейцара спросить о Маклакове, но почему-то, из какой-то формальности, спросил сперва:
– Что, братец, министр сейчас не здесь?
– Так точно, здесь.
– Кто? Алексан Фёдорыч Керенский?!
– А кому же быть-то? Так точно, они.
– Но ведь утром с ним был обморок?
– Был обморок, миновал, теперь принимает.
