Княгиня Ольга - Елизавета Алексеевна Дворецкая
Так и пришла пятнадцатая зима, когда случился раздор со смолянами. Когда стали выбирать, кого отослать в Свинческ, Былеславица пошла в Кривой Лог, и два белых зайца наперегонки скакали за ней по тропе. Вернувшись, рассказала: видела Дединку, едущую по снегу на санях…
От такого видения следовало удариться в плач: не могло оно предвещать ничего, кроме смерти. Отъезд в чужие люди, в иное племя, за тридевять земель, не замуж даже, а в таль, в полузависимое положение, был ничуть не лучше гибели. Даже хуже: в Закрадье хотя бы среди своих будешь, а у смолян – среди чужих. Дединку, Хотимку и Волкашку, выбранных по жребию из старших сыновей самых уважаемых отцов, провожали как умерших, с плачем и причитаниями. Сидя на санях, Дединка закрывала лицо руками, не желая видеть снежной дороги на тот свет.
И только уже проехав полпути, вспоминая последние дни дома, начала подозревать, что сокрушение Былеславицы было не таким уж чистосердечным. Отправив старшую внучку Перучады за тридевять земель, Былеславица могла не бояться, что та выйдет замуж и потребует себе бабкиных помощников…
* * *
– Но почему я-то?
Былеславица, младшая сестра матери, была старше Дединки всего лет на десять. Однако за семь лет обладания духами-помощниками она приобрела уважение и подобающие ему повадки. Дединка не была строптивой и не спорила со старшими в роду, но сейчас вуйка сказала что-то совсем несуразное.
– Не я так надумала – Кривой Лог так показал. – Былеславица махнула рукой на запад, где лежало это урочище. – Дедам так угодно, а нам остается волю их исполнять.
– Уж коли напрядено тебе так, куда деваться? – вздохнула другая тетка, Угрея, жена Добрована. – Мы и сами не рады, да ведь кому-то же надобно…
Сила Былеславицы оказалась иной, чем у ее матери. Бабка Перучада видела умерших, и они отвечали ей, а Былеславица наблюдала прямо как все было – или будет, перед глазами. Еще в начале лета она вновь принесла из Кривого Лога видение о Дединке. Три зимы назад она видела ее едущей на санях, а теперь Темный Свет показал ей племянницу, идущую по какой-то горе вверх, все выше и выше. Именно в то время, когда Былеславица опять пошла в Кривой Лог с тем же вопросом: кому суждено покинуть родные края, но только уже без надежды воротиться.
– Это честь тебе! – уверенно сказала Былеславица ошарашенной Дединке. – Кому же еще и быть? Ты у нас по всем гнездам наилучшего рода, все твои матери и бабки славились. А других невест взрослых у нас и нет нынче. Видно судьбу твою: кабы не увезли тебя к смолянам, так уж была бы замужем. Боги тебя в роду сберегли – теперь всем родам оковским послужишь.
– Кабы не это, мы и не ведали, где тебе жениха искать, – добавила Угрея. – Ты девка добрая, а что ростом с мужика – вины твоей нет. Да вот ведь и рост, и невесть где три зимы просидела, невесть у кого – кто ж теперь замуж возьмет? Разве вдовец какой, может, Навид, или хромой Дремлюга – так бобылем и живет, кто ж за него пойдет. Но и тебе-то что в них счастья? А вон оно что…
«Как будто есть моя вина в том, что я три зимы у смолян прожила!» – подумала Дединка, но промолчала. Только прикусила губу изнутри, стараясь не дать слезам пролиться на щеки. Что от роду суждено, того не изменить, но от острого чувства несправедливости кололо в груди.
От Свинческа до Былемиря на верхней Оке добирались две девятницы; за это время миновало новолуние и теперь новый месяц опять отрос на четверть. Ехали тремя санями – маловато для такой долгой дороги через несколько рек, через земли смолян и угрян. На ночь просили приюта в весях над рекой, спали на полу, на соломе, укрывшись своими кожухами, но в тепле. Однажды путникам не нашлось иного приюта, кроме бани: в избах маленькой веси и без них было тесно. Печь истопили, но Дединка едва осмеливалась спать: стоило задремать, как кто-то начинал давить на грудь и душить мохнатой лапой – баенный, не удовлетворенный подношением, пытался извести чужаков.
Наутро снова пускались в путь, расспросив хозяев о новом ночлеге. Бывало, что до ночлега этого, до следующего жилья, добирались уже в темноте, когда вставала луна и выли в лесу волки. Дединка то сидела в санях, спрятавшись под медвежину, то выбиралась и шла, когда дорога была полегче, чтобы согреться, но все равно постоянно мерзла. К вечеру совсем деревенела от холода, тяжелой одежды и усталости. За время жизни в Свинческе она работала много, но далеко ходить ей не случалось, разве что с девками по грибы и ягоды. Старики берегли ее, однажды даже остались в каком-то угрянском селении на два дня, когда она прихворнула и ей было необходимо отдохнуть в тепле. Злобка ворчал на задержку, но Городислав унимал его: мол, сляжет девка, помрет, понапрасну проездим, и что тогда? Дединка удивлялась мельком, почему вдруг о ней так беспокоятся.
Три зимы в Свинческе она думала о родном доме, ожидая, что возвращение туда принесет ей счастье – а как же иначе? Снова увидеть Былемирь над светлой Окой, заросший кустами вал и знакомые избы, выгон и окоп с могилками дедов, ближний лес, куда еще с бабкой ходили за добычками… Становилось тепло на сердце, и даже казалось, что сама бабка ждет ее где-то там. И наконец-то вокруг будут все свои: сестры матери, их мужья, дети – ее вуйные братья и сестры. Может, даже жениха ей сыскали наконец: трое стариков порой роняли намеки, наводившие на эту мысль: мол, недолго невесте дома-то жить…
Но уже по пути Дединка заметила, что ждет окончания дороги не с радостью, а с испугом. Былемирь и родичи за эти три зимы, может, и не очень изменились. Но она сама? Даже Доброван, старший сын Перучады, добрый мужик, который всегда заботился об осиротевшей дочери сестры, теперь смотрел на нее настороженно, будто искал прежнюю девочку в этой чужой девке и не находил. Конечно, за три зимы она изменилась, но не настолько, чтобы не узнать. Роста такого – почти с него – Дединка была и при отъезде. Но за три зимы среди чужих она сама слишком пропиталась чуждым духом – ела чужой хлеб, сидела у огня, хранимого чужими чурами. Навострилась говорить
