22 июня, ровно в четыре утра - Влад Тарханов
Эва начала расчесывать волосы. Густые, кудрявые, черные, как смоль, были заплетены в косу, а теперь девочка хотела выйти на улицу, распустив их, пока есть такая возможность. Что ей никак не удавалось — это определить оптимальную (самую красивую) для нее длину волос. Короткие стрижки ей не шли, это в один голос твердили все парикмахеры и парикмахерши маленького городка, а вот слишком длинные волосы требовали тщательного ухода, вот девушка и искала какой-то компромиссный вариант. «Вечно у тебя голова ерундой забита», — говорила ей старшая, только что в этом деле Моня понимает? Вот именно!
Сестры все подшучивали над младшенькой, предрекая ей толпу поклонников, а не понимали, что мальчики Эву не интересуют. Да, у нее вид такой… легкомысленный немного. Ну и что? Ей такой вид больше нравится. Вот и хорошо!
Больше всего молодого подростка волновало ее будущее. Эва точно знала, кем она не хочет быть. Первое — она не хочет быть домохозяйкой. Мама? А что мама? Лейзочка, она ведь всегда при детях и при муже. Да… Маму можно назвать образцовой домохозяйкой, но не реализовать себя? Не добиться чего-то в жизни, не стать чем-то большим, чем просто женщина, просто жена, хозяйка дома? А зачем тогда было революцию делать? Чтобы женщина имела равные возможности, вот! И Эва серьезно собиралась этими возможностями воспользоваться. И мальчики ей в этом были только помехой. Начнут… семья, дети… воспитывай… а работа? Нет, все может подождать… И второе — Эва не хотела быть учителем. Почему? Так вот же пример — старшенькие! У них нагрузки — перегрузки, а что в итоге? Нет, учительствовать это девочке не нравилось совершенно! Она точно знала, что ее призвание лежит далеко от школьного порога. По сестрам было видно, что работа доставляет им массу удовольствия, это да, но при этом и массу неудобств. Конечно, во всем есть свои плюсы и минусы, но такие минусы, как у старшеньких — ненормированный рабочий день, проверка домашних работ, постоянная возня с мелкотой. И тут два пути — либо становиться хорошей женой и плохой учительницей, либо хорошей учительницей, но не иметь семьи. Иначе ведь ничего не добиться! Нет, это точно не ее. Так решила Эва. Итак, она точно знала, кем не хочет быть, теперь осталось определиться со своими желаниями.
— Миша! Ты чего?
Стоило Эве выйти на улицу, а он тут как тут, да еще и подкрадывается так, что и не заметишь! И что ему надо? Прыщавый Мишка Шенкельзон жил около Базара, он был из многодетной семьи сапожника Самуила Шенкельзона, и постоянно оказывал Эве по-подростковому глупые знаки внимания. Сказать, что Мишка Эву раздражал было неправильно, ей льстило, что за ней кто-то вьется, но вот если бы этот кто-то был кем-то другим! Да и рано ей думать о гульках, просто так получается, что о них думается само по себе. Эва была еще подростком, истинная красота которой была еще впереди. Это чувствовалось, женственность была в каждом ее движении, в стремлении выглядеть как можно лучше, одеваться красивее, благо, мама прекрасно шила и могла соорудить любой наряд, а в умении переделать старое так, чтобы оно выглядело новым и даже лучше нового — в этом маме Лейзе не было равных! Но сейчас Эва настроена гулять не была. Гулять нет, но поговорить-то можно? Посмотрим! — решила Эва и уставилась на подходящего парня.
— Эвочка, привет!
— Вот только не надо этого… я тебе не Эвочка! — капризно надула губки девочка.
— Да ладно тебе, не дуйся! — примирительно пролепетал Мишка. — Завтра моих старших, Борю и Изю призывают. Мама уже обрыдалась! Собирает. Пойдешь? Проводы у нас будут, я тебя приглашаю! — с осознанием своей значимости пробормотал Мишка.
— С чего бы это ты приглашаешь? — подозрительно переспросила Эвочка.
— Ну… — парень замялся, не зная, что ответить.
— Мы сегодня Арончика проводили. Бедная Моня, плачет и плачет.
Эва решила потихоньку обойти скользкий опрос стороной. С одной стороны, она любила вкусно поесть, а мама Мишки, тетя Клара, славилась своей выпечкой, она даже на свадьбы готовила, вот и когда Арончик с Моней поженились, без ее помощи не обошлось, но идти туда? Этого еще не хватало!
— Я знаю, видел вас у военкомата, подойти боялся, — уже как-то спокойнее пробормотал Миша.
Наступила тишина, Эве говорить уже как-то расхотелось, паренек помялся, погримасничал, стараясь выдавить из себя что-то путное, но так ничего придумать не смог, его хватило только на то, чтобы спросить:
— Так ты идешь?
— Нет, — коротко ответила девушка и развернулась домой, показывая всем своим видом, что разговор окончен.
— Пока, — уже еле тихо пробелькотел Мишка.
— Будь здоров! — четко и громко бросила через плечо Эва.
Она шла домой, в семью, туда, где все было хорошо, где ее всегда ждали и любили. А война? Что война? Она ведь где-то там, далеко-далеко! Девочка не понимала, что началось, что эта страшная война перекроит ее судьбу, пройдется катком по ее семье и по ней самой, это для нее война была как-то далеко, где-то там… А если это где-то там, то зачем волноваться? Но это «где-то там» уже стояло у порога ее дома.
Часть третья
Три брата
Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота!
К вам обращаюсь я, друзья мои!
Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое 22 июня, — продолжается.
Несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, несмотря на то, что лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражения, враг продолжает лезть вперед, бросая на фронт новые силы… Над нашей Родиной нависла серьезная опасность.
Сталин И. Выступление по радио 2 июля 1941 года
Глава тринадцатая. Ташкентский закат
22 июня 1941 года.
22 июня запомнился как день очень и очень душный. Было нечем дышать, сердце рвалось из-под простенькой блузы, которую сама и сшила, и все не могло успокоиться. Небо, яркое, по-летнему свирепо сверкало лазурью, и огромное солнце слепило, пылало, сияло, но не было в этом сиянии торжественности и спокойствия, а была какая-то угроза, насмешка, издевка. Днем, почти в самое пекло, на голову обрушились страшные слова Молотова. Люди, собравшиеся у перекрестка, там, где стояли угловатые репродукторы, похожие на черные воронки, застыли в горе и недоумении. А ее сердце сразу стиснуло горем. «Как там мой Аркадий? Он ведь на самой границе?
