Избранное - Гор Видал
Несмотря на жару, ночь в Новом Орлеане возбуждала. Столько надежд парило в воздухе, столько сулила наслаждений сама эта атмосфера. Джим и Салливан, как паломники Голгофу, один за другим посещали бары, слушали негритянских певцов, поглядывали на мужчин и шлюх. Такое времяпрепровождение без чувства вины или какой-либо заботы о будущем было приятным.
По утрам Салливан работал над романом (история безответной любви, рассказанная с чувством легкой горечи), а Джим осматривал достопримечательности. После полудня они ходили в бассейн, по вечерам они посещали бары, где собирались гомосексуалисты — притворялись скучающими и ничего не подозревающими туристами, — но провести им никого не удавалось. В особенности их заинтересовал бар под названием "Шенонсо". Он расположился на тихой улочке на окраине французского квартала и целиком занимал старое каменное здание с облупившимися стенами. В дальнем конце помещения в камине горел огонек, пылали свечи, а из музыкального автомата раздавались тихие популярные песни. Атмосфера здесь была такой мирной, что даже самые буйные клиенты вели себя вполне пристойно. Крики их звучали приглушенно, свист был едва слышен, а уж о бузе и речи не могло идти. Джим и Салливан всегда садились за столик у огня, откуда могли наблюдать, как приходят и уходят мужчины и женщины, разыгрывая перед незнакомыми людьми различные ритуалы ухаживания. Наблюдая за этим зверинцем, Салливан обычно тихим голосом говорил такие вещи, которые ни за что не сказал бы в других местах, а Джим слушал его как всегда, надеясь узнать что-то новое о самом себе. Но Салливан говорил только о других.
В марте Джиму исполнилось двадцать лет, и он вдруг начал размышлять над всем тем, что случилось с ним с тех пор, как он покинул Вирджинию. Все было так, словно он в течение этого времени намеренно искал приключений, чтобы в старости можно было рассказывать о них, сидя в какой-нибудь лавочке в Вирджинии вместе с другими стариками. Хотя, конечно же, всего он все равно не сможет рассказать. Временами он спрашивал себя, ведет ли Боб такой же образ жизни. Ему хотелось бы думать, что нет. И все же, если они действительно как два близнеца, если они настоящие близнецы, Боб, вероятно, занят тем же, чем и он, Джим. Нелегко было во всем этом разобраться, но когда-нибудь он узнает ответ, а сейчас он просто приобретает жизненный опыт.
День рождения Джима они отпраздновали в баре "Шенонсо" при активном участии владельца бара — толстого хлопотливого человека, который прежде был художником-декоратором в Нью-Йорке, но теперь исправился. Он знал только их имена, но подозревал, что они богаты или имеют вес, или и то, и другое, но был достаточно рассудителен и вопросов лишних не задавал. И потом, другие клиенты были в восторге от этих двух молодых людей, а это было полезно для бизнеса.
— Пол, Джимми! Как дела?
Он улыбнулся Джиму, своему любимцу, и Джим улыбнулся ему в ответ. Ему нравился владелец, хотя тот и бывал по-матерински докучлив.
— Что подать?
Они заказали пива, и хозяин сам принес его. Затем он подсел к их столику.
— Ну, что новенького? — спросил Пол.
— Ни за что не догадаетесь. Тот высокий бледный парень, ну, тот, что поглядывал на Джима, он ушел к водителю грузовика — негру. И теперь они живут вместе. Ничего смешнее этой парочки в жизни не видел! Они никого вокруг не видят, и, по моим сведениям, негр его поколачивает. Нет, правда, смешнее не бывает!
Они согласились, что это и в самом деле смешно, а Джим пожелал узнать, многие ли негры этим грешат. Сам-то он всегда думал, что негры не из таких. Хозяин выпучил глаза.
— Негры? Да каждый второй, в буквальном смысле каждый второй! Конечно же, быть негром в Америке — не подарок, тут кто угодно свихнется. Так что еще малая толика, еще один бзик — не повод для удивления. А потом, многие из них дикари, а дикарю абсолютно все равно, что делать, если только это доставляет удовольствие.
— Мы все, наверное, такие, — сказал Салливан.
Толстяк сдвинул брови, и мыслительный процесс требовал от него немалых усилий.
— Но нам необходимы хоть какие-то договоренности, хоть какой-то порядок, иначе все пойдут вразнос, начнут делать черт знает что — убийства и все такое.
— Я имел в виду только сексуальные запреты, а на них законы не должны распространяться.
— Может, и не должны, но распространяются. Сколько раз меня забирали полицейские в штатском, которые сами же меня и провоцировали, ужас просто! Иногда, чтобы откупиться, даешь им стольник, а то и больше. Они такие мошенники, особенно здесь.
— Все это неправильно, — Джим видел, что Пол сердится. — С какой стати мы должны прятаться? То, что мы делаем, — естественно, если не сказать — нормально. В любом случае то, что люди делают по доброй воле — их личное дело, и никого больше не касается.
Толстяк ухмыльнулся:
— И у вас хватит духу рассказать о себе всему миру?
Пол вздохнул и опустил взгляд на свои руки.
— Нет, — сказал он, — не хватит.
— Так что же мы можем сделать, если мы так пугливы?
— Жить, не теряя собственного достоинства, я полагаю, и учиться любить, как говорят.
— Справедливо, — вздохнул толстяк. — Ну, мне пора за стойку.
Он ушел.
— Тебе и вправду не все равно? — спросил Джим. — Ты и правда печешься об остальном мире?
Пол пожал плечами:
— Иногда не все равно, иногда я действительно очень о нем пекусь.
Они попивали свое пиво и поглядывали на людей. Присутствовавшие женщины, как ни посмотри, выглядели совсем жалко, особенно одна из них, пожилая женщина, которую все называли Большая. Седоволосая, с мужской стрижкой, в юбке, пиджаке и темном галстуке, она становилась сама не своя при виде хорошеньких девушек, в особенности застенчивых и влюбчивых.
— Вот она, — сказал Джим, кивнув в сторону Большой, — не лжет и не притворяется. Ты хочешь быть похожим на нее?
— Я не о том. Мне требуется хоть немного элементарной честности и терпимости. Почему мы такие, какие мы есть? Это тайна, и закон тут не при чем.
Джим сменил тему разговора.
— Сколько ты собираешься пробыть в Новом Орлеане?
— А что? Тебе скучно?
— Нет, но мне нужно
