Сардана Ордахова - Неучтенный фактор
С ее гибелью работа безномерного отдела начала давать серьезные сбои, так как без конца меняющиеся новые начальники часто проваливали задания. Таким образом, активность «докторов» постепенно сходила на нет, пока не была прекращена совсем к середине 80-х годов.
…Время тянулось как в замедленной съемке, и в тот самый миг, когда визжали тормоза и скрежетал металл, которому так опрометчиво доверились люди, в противоположном конце Москвы выздоравливающая Настенька Семененко заметалась и громко вскрикнула во сне. Проснувшись, она проплакала весь день, потом замкнулась в себе на много лет.
Между прочим, спустя всего месяц после трагедии на Каширском шоссе, небезызвестная и весьма талантливая актриса, вернувшись домой с очередной триумфальной премьеры, прошла в ванную комнату, шикарно отделанную под жестокий модерн, заполнила ванну горячей водой, легла в нее прямо в вечернем платье и, недолго думая, отработанным сценическим движением перерезала себе вены. Актриса, большая часть жизни которой и без того прошла на грани истерики, за последние пять лет в буквальном смысле слова сошла с ума от непробиваемой флегматичности «балтийской принцессы», как она называла Норму Норвилене, но этот печальный процесс был ускорен и довершен внезапным исчезновением столь необходимого ей в повседневной жизни баланса.
* * *
Ванька бежал по ставшему страшным лесу, задыхаясь и не разбирая дороги. В это время наконец начался дождь. Когда первые робкие капли коснулись его горячего лба, он остановился, оглянулся, как будто боялся погони, и перевел дыхание. В лесу стало темно и сумрачно, дождь пошел сильнее. Еле-еле сориентировавшись, Ваня вышел на одну из троп, ведущих к месту, где он оставил Байбала. К своему изумлению, он нашел его совершенно спокойным, укрывшимся от легкого дождя под большой разлапистой елью. Увидев Ваню, Байбал изменился в лице.
– Что случилось, медведя встретил? – попытался он пошутить, встревоженно заглядывая другу в глаза.
– Медведя, медведя, – шепотом отмахнулся Ваня, – Быстрей, быстрей!
Ничего не спрашивая, Байбал побежал за ним. Через считавшиеся непроходимыми овраги и кустарники они вмиг добрались до своего шалаша. Петя начал было ворчать по поводу задержки друзей, но увидев их зеленые лица, замолчал. Все приключение у Вани и Байбала заняло не больше сорока минут.
Ваня, волнуясь, сбивчиво поведал друзьям об услышанном возле дальнего озера. Внезапно хлынул ливень, перекрывая своим шумом его невероятный рассказ. Шалаш, разрываемый на части ураганным ветром, начал протекать. С неба щедро лилась потоками холодная вода, крестя троих простых якутских парней во взрослую жизнь. В такую взрослую жизнь, где какой-то приезжий человек мог подстрелить, как утку, уважаемого местного начальника, портрет которого печатался по праздникам в газетах, потом обвинить в этом другого местного начальника. Это был последний день их затянувшегося детства. Ребята поклялись никогда никому не рассказывать об этом. С серьезными лицами распив остатки кроваво-красного вина, наполовину смешанного с дождевой водой, они со всякими предосторожностями быстро собрались домой. На обратном пути все трое подавленно молчали.
У Ивана боль и ужас от событий последнего часа осложнялись свежими воспоминаниями о разгромленном этой весной Сергеляхе, прыгающих из окон студентах, солдатах, пожарных шлангах, покалеченных друзьях и хрупкой девушке, которую милиционеры волокли за волосы по асфальту. Девушка была сильно избита и продолжала выкрикивать лозунги. Студгородок бурлил почти месяц. После тех событий он и решил бросить университет. Иван никогда не забудет, как бегал на экзамен по диамату в домашних тапочках, пытаясь доказать старенькому преподавателю, что все проблемы в стране решены, имеются только отдельные недочеты. Преподаватель хмурился, глотал таблетки, косился на его обувь и, в конце концов, завалил. Накануне тех событий Иван имел несчастье сдать свои единственные ботинки армянину, который держал на Сергеляхе будочку срочного ремонта обуви. Назавтра ни будочки, ни армянина, ни многих знакомых вещей и людей не обнаружилось – все было разгромлено, снесено, разбито. Преподавателям приказали делать вид, будто ничего не происходит, и продолжать летнюю сессию. Ну нет, пусть уж лучше армия, чем такая учеба! По крайней мере, там все понятно – раз, два! Сесть, встать! Направо, налево!
…Если бы Иван мог знать, что менее чем через год службы в Забайкальском военном округе – службы нелегкой, но все-таки мирной – он попадет на войну, откуда вернется в цинковом гробу, который матери не позволят открыть. А в то лето советские войска только собирались войти в Афганистан.
* * *
По пыльной деревенской улице тащился пожилой почтальон с синей сумкой, перекинутой через плечо. Эта вечная унылая фигура, бескрылый вестник счастья и горя, при одном только приближении которой начинали колотиться сердца и молоденьких девушек, и почтенных отцов семейств, приостановила свой ровный ход, призадумалась, пожевала губами и, выполняя высокий долг, решительно толкнула ветхую калитку, которую она не толкала вот уже тысячу лет. Это был один из крайних дворов деревни, в самой середине которого, скособочившись, расположился разваливающийся домик Вербицких. Вернее, «старушки», как все привыкли называть его хозяйку. Ни имени-отчества, ни фамилии ее односельчане не употребляли вот уже сто лет. Почтальон, постучавшись, зашел в дом, так как не обнаружил снаружи почтового ящика. В руке он держал запечатанный конверт с какими-то умопомрачительными штампами. Две любопытные соседки, прибежавшие во двор Вербицких, почтительно ахая, зашли вслед за почтальоном внутрь дома. Старушка, которую они постоянно охотно навещали и которая последнюю неделю редко вставала с постели, встретила их улыбкой.
– Письмо? А ну, прочитай-ка, Мария, что там написано, – своим обычным властным голосом обратилась она к ближайшей женщине. Та взяла конверт из рук почтальона, надорвала, вытащила белый лист бумаги и прочитала:
«Мама, спасибо тебе за все.
Твой любящий сын
Даниил Вербицкий.»
Старушка дрожащими руками взяла у Марии конверт, повертела его перед подслеповатыми глазами. Обратный адрес отсутствовал, но на одной из печатей даже издали можно было разобрать четкую надпись «Якутский Главпочтамт».
– Сынок-то у меня… умер… – произнесла она не совсем понятную для собравшихся фразу. Конечно, умер, и давно. Бедная старушка! Но что это за письмо и от кого оно?
Старушка больше ничего не сказала, только откинулась на высокие подушки и сделала знак, чтобы они вышли. Все трое, ломая головы, удалились. Потом по деревне долго еще ходили слухи о странных родственных связях старушки – болтали, что у нее был другой сын, тоже Данилко, зек из лагерей Колымы, пропащая душа, намного старше того, ну, «который музыкам учился и в поезде погиб» (в этот факт односельчане почему-то уверовали свято и сомнению никогда не подвергали, а зря), другие говорили, что у нее объявился племянник, а также, что это вовсе сын покойного мужа от другой женщины. Как это часто бывает, ни один из досужих вымыслов даже близко не подобрался к истине, а о необычном письме, по прошествии некоторого времени, странным образом совсем забыли. К слову сказать, благодаря тому же свойству человеческой натуры – сосредотачиваться исключительно на своих мелких повседневных делах и заботах, отметая прочие важные вещи, о «безобразиях», некогда вытворяемых малолетним Даней в родной деревне, мало кто вспоминал. А если и вспоминал, то только про себя, да и то во хмелю, так что в конце концов начинало казаться, что все это приснилось или было так давно, что уже и неправда…
А старушка, дождавшись, когда уйдут люди, взяла письмо еще раз, прижала к лицу, целуя пальцы сына, прикасавшиеся к нему, судорожно вздохнула, жадно впитывая запах «его» бумаги. Потом с трудом встала, подошла к печке, бросила туда письмо и подожгла вместе с конвертом. От греха подальше. Выражение лица у нее было отрешенное.
К вечеру старушка почувствовала скорое приближение перемен. Она очень не хотела быть одна в этот трудный момент, и ее желание было исполнено. Возле постели умирающей старушки оказалась соседка Мария, зашедшая оставить кринку молока и обнаружившая ее в бреду.
Мария, поручив кормление мужа и доение коров подросшим детям, весь вечер держала бедную старушку за слабеющую руку. Один раз та открыла глаза и посмотрела вокруг осмысленным взором.
– Куда сообщить-то… слышь? – прошептала Мария.
– Никого нет у меня… Все мои там… – ответила старушка. Так она говорила всегда.
И к ночи эта чистая душа, единственный серьезный грех которой состоял в том, что она слишком сильно любила своего сына, отправилась туда, откуда была послана в этот мир. Грех ее, если говорить точнее, заключался не в любви – разве в любви может укрываться какой-нибудь грех (бред какой!) – а в том, что она поставила своего ребенка выше всего на свете, и даже выше Создателя. Впрочем, через это они с сыном оба сильно пострадали. И эта же любовь чудесным образом вытащила Нанечку из бездонной пропасти, на краю которой он долго качался, прежде чем безропотно свалился туда, как какой-нибудь слепой котенок, не издав ни звука о помощи. Но она была уверена, что уж теперь-то ее мальчик спасен, а также знала, что Создатель милосерд к кающимся.
