Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2

— Куда? — глупо спросил я в спину графу. Был он по-прежнему в кольчуге, красная длинная котта заляпана темными пятнами — кровь? Своя? Чужая? Скорее чужая…

— К нему, — уже на ходу граф Раймон указал на Аймерика, сразу глупо заулыбавшемуся, едва на него обратили внимание. — Ты пока возьми его в дом, скажи отцу — я велел. Позже я разберусь.

— Да, мессен…

— Присмотри за ним, — на прощание он одарил нас улыбкой, которая воскресила бы меня, даже будь я на краю могилы. — Ступайте. Да — как тебя зовут?

Я назвался, хотя сердце мое билось где-то в горле, мешая издавать звуки. Но название фьефа, следующее за моим именем, ничего не сказало графу Раймону. Ничего.

Уже уходящий быстрым шагом, уже затерянный, отнятый у меня множеством других нуждавшихся в нем людей, граф кивнул на ходу, и я знал, что мое имя немедленно оставило его память, едва к ней прикоснувшись… Нельзя же, в самом деле, помнить всех по именам. Ежели ты граф двадцатитысячного города, да и других доменов у тебя немеряно, и вассалов, и союзных коммун свободных городов… Какая там дама. Какая там Амисия. Война идет.

Аймерик потрясающе свойски хлопнул меня по спине, по пропотевшему поддоспешнику.

— Ну вот, жив останешься. Жара-то какая дикая… Пошли, чего встал, как столб. Кольчугу только возьми, другой тебе никто не купит.

— Мы… к тебе домой?

— Не знаю, как ты, а я с ног валюсь. Жрать охота страшно, спать опять же. И родных надо успокоить. Мать, небось, волнуется.

— А как же осада?

— Плюнь ты на осаду, — предложил Аймерик, отвязывая коня. — Ясно даже младенцу, что Тулузу взять невозможно.

По тревожной беготне возле капитула и по всему городу трудно было сказать, что подобный подход к осаде разделяют все горожане. Что того же мнения придерживается хотя бы граф… Но я молчал, пытаясь привыкнуть к безумной правде — все изменилось, жизнь моя перевернулась единожды и навсегда. Я в Тулузе, внутри ее стен, и теперь останусь рядом с графом Раймоном. Пусть даже не рядом. Но — с той же стороны. Ни удачником, ни, напротив, предателем я себя не чувствовал — оставалось огромное недоумение и — ощущение небывалой свободы. Похожее на то, как я уезжал из дома мессира Эда ранним утром, с ножевой раной в ноге, уезжал, выходя на новый виток узора моей жизни. Боль. Легкость. И — опять начало.

Но на этот раз уже — не одинокое. Рядом со мною шел, ведя в поводу лошадь, настоящий живой человек, спасший меня, говоривший со мной, почему-то помогавший мне. И этого человека я начинал… да, начинал любить. И самое странное, что он, вовсе не нуждавшийся во мне, начинал любить меня. Может быть, потому, что мы едва не убили друг друга? Или потому, что покровительствуя мне, Аймерик чувствовал себя по-настоящему добрым и сильным? Или потому, что Господь Бог так пожалел нас обоих?

Юноша Аймерик в самом деле, как выяснилось из разговора по дороге, оказался меня старше на два года. Шестнадцати лет или около того. Раньше у него был брат, по которому он теперь скучал. Еще у него имелся крестный-рыцарь, который обещал, что сделает крестника оруженосцем графа Раймона. Никогда я не узнавал о человеке так много за такой малый срок; и еще я никогда не видел человека более легкого в общении. Он много рассказывал и мало спрашивал; как я позже выяснил, он больше любит говорить, чем слушать. И для меня, больше любившего слушать, чем говорить, это означало большую удачу. Аймерик был так хорош, что никак не мог оказаться настоящим; я даже почувствовал легкое облегчение, когда перекрестился, проезжая мимо церкви, и заметил, что мой спутник презрительно кривится. Ну хоть еретик. Должен же у человека быть какой-то недостаток…

Сколько раз, возлюбленная моя, мне приходилось после жалеть, что изо всех возможных недостатков мой друг обременен именно этим, худшим и опаснейшим!..

Семья Аймерика владела чудесным, чудесным домом — сущим замком! В почетном месте, в бурге, в квартале Пейру, неподалеку от собора, так, чтобы близко к капитолию. В полуквартале — церковь «малый Сен-Сернен», самые близкие ворота — Вильнев, за которыми богатый молодой пригород. Дом был роскошный — четырехугольная башня о трех этажах, с внутренним двориком, ограждение которого составляли сплошь хозяйственные постройки. По дворику ходили толстые куры — родители Аймерика предпочитали держать своих, чем покупать яйца и птицу у деревенских; за ними, как и за прочим хозяйством, следили настоящие наемные работники. Окошки шли парами, прикрытые красивой кованой решеткой и окруженные плитками в синей и коричневой глазури, которые блестели, как маслом смазанные. Лепнина на фасаде изображала картины вроде тех, что бывают в церкви — справа Иоанн Богослов с орлом и книгою, а слева — император Юстиниан (это, как позже мне объяснил Аймерик, потому что хозяин дома — легист, человек ученый; а император этот — не кто иной, как создатель гражданского кодекса и отец всех романских дел судебных). Три этажа! Правда, верхний был деревянный, позже пристроенный, когда семья увеличилась и прибавилось денег; но все равно в таком большом доме мне жить еще не приходилось. А сбоку-то у дома, прилепленная к стене, как ласточкино гнездо, имелась тонкая высокая башенка с окошками — дозорная, потому как хороший тулузский дом и есть маленькая крепость, а во всякой крепости дозорная вышка нужна. На вершине же башенки, на остроконечной красной крыше, вертелся под ветром блестящий бронзовый флюгерок в виде петушка.

Первый раз, когда я этот дом увидел, я чуть язык не проглотил. Вот это да, сказал я идущему рядом и донельзя довольному Аймерику. Твой отец что, знатный рыцарь? Барон?

Забирай повыше, усмехнулся тот, задирая длинный нос в небеса. Мой отец еще лучше, он — член тулузского капитула, один из Совета Двадцати Четырех, его весь город мэтром зовет. Так и ты его зови, если что — мэтр Бернар. Это потому, что он в Париже и в Монпелье на легиста выучился. Только ты его не бойся, он на самом деле человек добрый.

Так он просто буржуа, твой отец? — продолжал недоумевать я. Аймерик от таких слов нахмурил свои широкие брови. Ничего себе «просто», возмутился он. От каждого района всего двух консулов люди избирают! Отец мой — один из четырех судей капитула, он куриальный советник, он то-то, да он се… — И такими титулами начал сыпать Аймерик, что я вовсе потерялся, потому что еще вовсе знать не знал, что это за консулы такие. Однако успел себе уяснить, что не дворянин мэтр Бернар, хотя человек и весьма важный, потому как тут важность совсем другая, чем у нас на севере; тогда же услышал я в первый раз пословицу, которая успела за несколько лет набить мне страшную оскомину:

— Нет выше знати, чем в тулузском капитуле! — заявил мой Аймерик и даже хотел в нос меня щелкнуть в знак превосходства, да только я его руку успел перехватить и слегка вывернуть. Потому что человек, выросший под одной крышей с мессиром Эдом, всегда заранее видит, когда его хотят стукнуть, и успевает отреагировать. Впрочем, тогда Аймерик меня пнул ногой в лодыжку, а я свободной рукой ткнул его в ребра. И мы разошлись, взаимно удоволенные — я просто млел от ощущения удивительного счастья и взаимопонимания, от никогда еще не испытанной радости дружбы с ровесником.

Не успели мы подойти к дверям и постучать — отличный медный дверной молоток был в форме руки, сжатой в кулак — как дверь сама раскрылась наружу, и на улицу выскочила девочка. Впрочем, уже целая девушка, судя по тугой и ладной фигуре, которую я только и успел разглядеть — прежде даже, чем ее лицо. Ростом она была пониже Аймерика, но крепкая, и крепким комочком кинулась она на моего друга, едва не сбив его с ног, и тут же, без единого слова, принялась колотить его кулаками и коленками куда ни попадя.

Я слегка опешил, невольно отступил на шаг и созерцал, как девушка, часто дыша и хихикая, мутузит Аймерика — а он, смеясь, в свою очередь отвешивает ей тычки и щелчки. Наконец он, как более сильный, заломал ее, завернув ей руку за спину, после чего обнял свободной рукой и расцеловал в обе щеки, а потом стал лохматить ее и без того лохматые волосы.

— Хватит, хватит уже, Аймерик! — взмолилась она, стараясь вырваться. — Пусти, мне больно, не дерись.

— Вот познакомься-ка, Айма, — мой друг развернул девушку ко мне лицом, однако же не разжимая суровых объятий. — Этот парень будет с нами жить, он… нам теперь свой. И сам граф Раймон к тому же приказал о нем позаботиться.

Девушка Айма, похоже, только что осознала, что я существую; однако же она не смутилась ничуть и вежественно мне закивала, улыбаясь во весь рот. А рот у нее был немаленький, хотя очень красивый, смеющийся, блестящий белыми зубами. Уж не знаю — и до сих пор не могу решить — была ли Айма хороша собой; но если бы какая-нибудь церковь нуждалась в аллегорической статуе Жизни, я знаю, кто мог бы послужить им моделью. Смуглая, с кудлатыми коричневыми волосами — гнедыми, самого что ни на есть конского цвета, Айма с темными смеющимися глазами, очень громким голосом и все время меняющимся выражением лица. Мне она сразу же показалась безмерно привлекательной — хотя я раньше удивился бы самой мысли, что мне может понравиться такой темный тип красоты. Впрочем, пальцы на руках у нее были коротковаты — она сама все время выражала недовольство своими руками, не подходящими, по ее мнению, для изящной дамы. «Как у свинарки», говорила она недовольно. «Ну точно как у деревенской дуры, какая овец пасет».