Юлия Андреева - Карл Брюллов
Я оделся, взял с собой записи и вышел из дома. Красные окна брюлловской мастерской были далеко видны, мне всего несколько шагов до него, рукой подать.
Я застал Карла за заполнением каких-то бумаг. Впрочем, делал он это не на столе. Как обычно, стол был завален рисунками, а на ступеньках лестницы, ведущей на антресоли, где располагалась спальная комната.
Как выяснилось, подготавливал документы для лотереи. У нас при дворе любят лотереи. Самая забавная из них выглядит так: собирают некоторое количество дорогих вещей: подсвечники, искусно сделанные пряжки для ремней и туфель, веера, перчатки, сервизы, прочее; каждому предмету соответствует игральная карта. Точно такие же карты, но без указания, какая что обозначает, выставлены на продажу.
Так получается, что пришедшие на лотерею видят вещи и силятся догадаться, какая карта принесет своему владельцу красивую вазу, а за какой записана пепельница работы известного итальянского мастера. Правда, те, кому сама судьба пожелала подфартить, заранее уведомляются, на какую карту следует ставить, дабы не проиграть.
На такую лотерею с заранее известным выигрышем и надеялись Карл и Василий Андреевич. Предполагалось, что портрет Жуковского работы Брюллова пойдет за решающие две тысячи пятьсот. Эта сумма спасла бы Тараса Григорьевича, подарив ему долгожданную свободу.
Портрет был готов, но Карл то и дело возвращался к нему, уверяя, что понял, как сделать его еще лучше. И, то уверяя, что осталось нанести несколько последних мазков, то вдруг обнаруживая, что на самом деле портрет еще даже не начинался и срочно нужно вызвать в мастерскую Василия Андреевича и писать заново, но теперь уже совсем в другой манере.
После таких слов все немедленно бросаются уговаривать Карла закончить портрет, потом Мокрицкий бежит в лавку за штофом и разнообразными заедками вроде икры и лососины, компания кушает. Карл понемножку успокаивается и начинает смотреть на свое творение более снисходительно. После легкой трапезы вся компания устремляется в «Золотой якорь», дабы Брюллов позабыл хотя бы на какое-то время о своей идее переписать портрет.
Забегая вперед, могу сообщить, что лотерея состоялась, портрет Василия Андреевича был выставлен на мольберте среди других, добытых для розыгрыша предметов. Под раму была подложена бубновая четверка.
Проводить лотерею поручили самому Василию Андреевичу, но даже это не спасло дела. Портрет принес всего тысячу рублей и ни копейкой больше.
Сразу же после злополучной лотереи вся компания отправилась к Брюллову, где уже был накрыт праздничный стол. Карл рассчитывал, что если на портрет не раскошелится наследник Александр Николаевич, как-никак портрет любимого наставника, то это сделает сама императрица, то есть был убежден в полном успехе. Теперь же он, стараясь не выказывать свой досады, предложил устроить еще одну лотерею — среди своих. Я присутствовал и на лотерее, и после нее в мастерской Брюллова, проголосовав за вторую попытку. В конце концов, Шевченко был широко известен в среде художников и особенно в окружении Карла, а значит, на его спасение многие согласились бы пожертвовать хоть сколько-нибудь денег.
Означенное мероприятие провели, не откладывая, через несколько дней после первой лотереи, и на этот раз сумма была собрана. В результате 22 апреля 1838 года Тарас Григорьевич Шевченко получил отпускную, которую засвидетельствовали: действительный статский советник и кавалер Василий Андреевич Жуковский; гофмейстер, тайный советник и кавалер граф Михаил Юрьевич Виельгорский; профессор восьмого класса Карл Павлович Брюллов.
И через три дня в мастерской Карла вольная была вручена самому Шевченко.
* * *Размышляя над событиями тех дней, я подумал, что, если бы можно было рассказать в составляемом мною письме о том, как Карл Брюллов спасал Тараса Шевченко, каких ему это стоило сил и душевных мук, любой, даже самый строгий и взыскательный, судья непременно расчувствовался бы и, пожав художнику руку, отпустил бы его с миром. Но самое обидное, что после декабрьских событий памятного 1825 года как раз этого и не следовало делать. Внося свой скромный вклад в дело освобождения Тараса Григорьевича, я улучил мгновение, когда Карл ненадолго оказался один, и поспешил выразить свой восторг по поводу его вклада в это дело. Некоторые знакомые и, насколько я знаю, даже родной племянник Брюллова, господин Соколов, считают Карла человеком прижимистым. Представляю, как бы вытянулись их лица, узнай они, что он специально нарисовал портрет размером 110 на 83 сантиметра маслом, чтобы отдать его за свободу человека, который не был даже его родственником!
Впрочем, недавно Карл писал портрет Уленьки, очень удачный, на мой взгляд, портрет, заключенный в овал, и тоже не взял с нас ни копейки… да и это было далеко не в первый раз. Непостижим наш Карл. Непостижим и велик!
Вместе с вольной Василий Андреевич Жуковский преподнес Тарасу Григорьевичу четверку бубен. Не знаю, рассказал ли кто-нибудь до этого Шевченко историю лотереи во дворце, но он крепко сжал в кулаке карту, так, словно поэт вручил ему некий судьбоносный символ.
Что же до портрета Жуковского, то он стоял в это время на почетном месте в мастерской, и любой желающий мог разглядывать его, сколько душе будет угодно.
По словам самого Карла, получив деньги за лотерею и весьма огорчившись, что их оказалось меньше, нежели планировалось вначале, Брюллов забрал и портрет, уверив императорскую семью, будто бы картина нуждается в незначительной доработке, и будет возвращена во дворец по первому же требованию.
Теперь ее копировали все ученики Брюллова, Карл же был очень доволен своей выдумкой, благодаря которой Шевченко получил свободу, а портрет вернулся в родные стены.
Глава 2
Желая немного развлечь Карла, мы всей семьей, то есть: я, Уленька, Миша, Маша и Саша, взяв с собой Леночку Солнцеву, Жорку и приехавших к нам на несколько дней жену моего брата, Катрин[39], с племянником, шестилетним Мишенькой, предприняли прогулку к дому родителей Брюллова на Васильевский остров, где ныне живет его брат Федор с супругой и сыном Николаем. Между Третьей и Четвертой линиями мы увидели маленький домик с садом, за которым когда-то, должно быть, ухаживала маменька Карла.
— В 1799 году, за несколько месяцев до моего появления на свет, отцу было отказано от места в Академии. Класс резьбы по дереву был расформирован и сама должность упразднена. Нет службы — не будет и казенной академической квартиры. На скопленные сбережения отец купил этот домик, став таким образом петербургским домовладельцем, — неспешно начал свой рассказ Карл.
Должно быть, Уленька предположила, что сейчас Карл пригласит всю нашу компанию осмотреть родовое гнездо, но тот вдруг стушевался, умоляя продолжить прогулку и не желая беспокоить родню.
Мы удалились так быстро, что можно было подумать, будто спасаемся бегством. Леночка и Катрин были удивлены и растеряны, мы же с Уленькой только и могли, что понимающе переглянуться — семья не жаловала Карла. Об этом следовало подумать особо, потому как, если начнется судебное разбирательство по поводу развода Карла и Эмилии, как бы эти, так сказать, близкие к гению люди — его родственники — не наговорили на него напраслины. Я уже неоднократно слышал о грязных сплетнях, распространяемых племянником Карла, Петром Петровичем Соколовым, сыном его сестры Юлии.
По Четвертой линии мы вышли к Академии и затем оказались на набережной с недавно установленными на ней сфинксами. Сфинксы были найдены во время раскопок в Фивах в двадцатом году, оттуда их доставили в Александрию для продажи. Покупателем от имени своего правительства выступил французский посланник, тем не менее, сфинксы были перекуплены у него в 1831 году Александром Николаевичем Муравьевым для России. Вопрос сделки и цена была указана во всех прогрессивных газетах — 64 000 рублей, с одобрения Академии художеств и по решению императора Николая I. После чего египетские красавцы были бережно доставлены на берега Петербурга.
С этими сфинксами у меня лично случилась понятная досада, ибо изначально было решено украсить набережную конями. Для этого дела по проекту Константина Андреевича Тона расширили пристань, были поставлены постаменты, на которые я по заказу должен был водрузить бронзовые фигуры коней с укротителями. Но в последний момент, когда скульптуры, можно сказать, уже дышали и кони били копытами, вдруг выяснилось, что на отливку их из бронзы в казне попросту нет денег. Мне были принесены всяческие извинения и заверения в том, что, быть может, лучшее произведение моей жизни не пропадет, и через пару-тройку лет для моих жеребчиков отыщут более достойное место. Пока же на их постаменты взгромоздилась пара египетских чудищ, а пристань украсили бронзовыми светильниками и грифонами, отлитыми по моделям господина Геде. Произошло это в 1834 году, приблизительно за год до возвращения Карла из Италии, не то боюсь, он бы встрял в обсуждение и, пожалуй, учинил скандал. Потому как — ладно, мои кони с укротителями, найдется для них место, точнее, уже нашлось на перестраиваемом ныне Аничковом мосту, но каких сил стоило сбить спесь с Огюста Монферрана, коего наш любезный Карл именует не иначе, как Август Августович, и который чуть было, не выторговал себе установку там же, на набережной, огромной статуи бога Осириса, дабы сфинксам не скучно было одним под недобрым серым небом.
