Руфин Гордин - Иван V: Цари… царевичи… царевны…
Вот радости-то было!
— Вот была потеха, — рассказывал Богдашка. — Лебедь в воду, а наш-то с ним, долбит и долбит его во главу. Продолбил-таки, а не слез. Упорный. Обсушил я его другой рукавицей…
Царь подошел, погладил птицу по мокрой спинке, неодобрительно сказал:
— Кабы не остудился, потри рушником. Не утка, чать, сухоперая.
Сокола — родные дети. Навещал их Алексей Михайлович ежедень, не то, что постылых своих девиц, кои в девках прозябают до сей поры.
Добрый был царь, снисходительный. Доверял боярам своим. Не всем, конечно. А уж к кому прикипит сердцем, тому все: и приязнь, и внимание, и доверие.
Так с Никоном было. Боголюбив, богомолен был Никон, добротолюбие свое напоказ выставлял, верность, привязчивость тож. Подладился, но не грубо, а мягко, ненавязчиво, хитро. Покорствовал во всем, а там, где можно без опаски, и противоречил. Когти не выпускал, особливо при государе. Так тихой сапой и влез в душу царя. И утвердился там. Надолго.
Покамест не стал забирать все круче, все чаще когти выпускать, стяжать открыто.
Прозрел царь. Не вдруг, а постепенно. К тому времени Никон врагами да завистниками оброс. Доверчивость Алексей Михайловича трудно было сокрушить. Доверчив, ох доверчив был царь, простоват даже. Долгонько его осуждали. Да до конца так и осудить не могли.
Но уж коли возгневается, то как ни заливай — не остынет. Жар в нем вскипает отчаянный. Едва ли не дымится.
Вот такой был царь. Прост да не прост. Не ведали точно, как аукнется.
Ныне у него большая приязнь с Артамоном Сергеичем Матвеевым. Наперед николи не лез Артамон. Скромен, тих был. Но разумен и делен. Не стяжал, ничего для себя не просил, жадностью славен был лишь к наукам. Превыше всего был для него интерес государственный.
И в этом с царем-государем, сошлись они крепко. А к тому же в доме Матвеева обрел царь, прекрасную деву, воспитанницу Матвеева — Наталью Нарышкину.
Прилепился сердцем государь к Натальюшке. Всем она его взяла: скромностью, рассудительностью, красотою против прочих. И так полюбил новую царицу Алексей Михайлович, что все вокруг возревновали. После долгого вдовства царь будто воспрял, как муж любвеобильный.
Захотел молодую жену всяко увеселять. Артамон тут как тут: бывалого человека, Николауса фон Стадена, с коим состоял в приятельстве, послал в Курляндскую землю — просить тамошнего герцога прислать занятных людей в Московию.
Стаден был расторопен. Из Митавы написал милостивцу своему окольничьему Матвееву: «Приискал восемь человек государю в службу и в Московское государство поехать бы им вольно, по тому ж и выехать, а за всякую игру или комедию, что пред великим государем учнут творить, давать по 50 рублев всем вообче, да им же бы вольно было пред всякими людьми играть, за деньги. И сверх того из казны великого Государя они никакия издержки не просят, а платье у них изготовлено свое. Да он же, Николай фон Стаден, приискал двух человек трубачев, которые недавно изучать умеют разныя мусикийския песни трубить и иных могут научить, а давать бы тем трубачам великого государя жалованья месячного корму по 6 рублей человеку на месяц и сверх того им же повольно «было бы везде, где похотят, трубить, а к комедиантам те трубачи гораздо годны ж».
Представил государю то послание Стадена. Не дорого ль? Не будет ли казне убытку?
— Бог с тобой, Артамоша… Лишь бы царицу потешить, да нам с тобою потешиться.
Однако в душе ощутил государь некое смятение. Не будет ли то комедийное действо богопротивно? Не вредно ли царице на сносях? Гоняли скоморохов с полгода тому назад, дабы православных не смущали.
Отправился государь к своему духовнику протопопу Андрею Савинову. Так и так, отче, не будет ли смутительно и против правил святых отец сия комедия? Уж и комедийную хоромину поставили на Мясницкой улице — поторопились… Царица благоверная Наталия Кирилловна заскучала в своих хоромах. И он, видя такое, заскучал.
— Всякое увеселение есть душе облегчение, — ответствовал протопоп. — Ты, сын мой духовный, державой повелеваешь. Так неужто не можешь и досужими людьми для увеселения повелевати. И народу скоморошество дозволить можно, веселие и ему пристойно.
Возрадовался царь Алексей. И вечером, когда вошел в опочивальню и взошел на ложе, меж ласками любовными и поцелуями, сказал любимой царице о том, какой сюрприз приготовил ей.
— Избаловал ты меня, рабу твою, мой повелитель, — отвечала Наталья, чувствуя, как слова ее волнуют мужское естество царя.
И вот он уже готов войти в нее бережно, как всегда, оберегая будущий плод их любви.
Она помогла ему в его осторожных попытках облегчить томление и, покрывая грудь и шею и лицо поцелуями, прошептала:
— Дай Бог тебе веку, мою любимый господин. Уж я молю владычицу, чтоб дал нам с тобою крепкого да здорового сына. И он во мне постукивает, ворочается, словно бы просится поскорей на волю. Поглядеть на батюшку свово, порадовать его. А за потеху — вот тебе.
И она прильнула к губам царя.
— Знатно даришь, царица моя, — влажными губами вытолкнул из себя царь Алексей. — Жарко даришь. Нету у меня чем отдарить.
— Руки твои дарят, губы твои дарят; глаза как яхонты дарят, лоно неиссякаемое дарит, — бормотала она в забытьи. — Ношу тебе сына, всем сынам сын.
— Скоро уж, — не то спросил, не то утвердил царь.
— Скоро, скоро, мой господин. Просится уж. Да такой настойчивый, — сказала она со счастливой улыбкой.
— Вот и хочу тебя радовать. Доктор из англичан говорит, что веселие матери — здравие чада. Смеяться-де сколь можно часто — на пользу.
— Ты и так, мой господин, силишься меня радовать. Я счастлива тобой, счастлива тебе услужить. Я есть твоя вечная прислужница, покорная всем желаниям твоим.
— Господь тебя благословит за такие слова, царица моя. Давно не слышал я их, таковых, давно не радовался ласкам любовным. Жил, как неплодная засохшая смоковница.
— Вот он стучится, твой первый плод! — И она, взяв его руку, провела ею по набухшему животу.
— Чую, чую! — вдруг радостно воскликнул Алексей царь. — Толкается, сучит. Возвышается живот, яко гора Елеонская, стало быть, младенец будет велик.
— Все для него стараются, — радовалась царица Наталья.
— Как же по-иному, Натальюшка. Чуют: не простого младенца носишь. Симеон-прорицатель, во монашестве чистой веры, сказывал мне, что в чреве твоем заключен богатырь, который встряхнет всю Россию, воин и мудрец, силы необыкновенной.
— Так и сказал? — счастливо засмеялась царица Наталья.
— Так и сказал. Он дар прорицания имеет, великого таланта человек. Сказал, — царь перешел на шепот; мелко крестясь при этом, — что сыны от Марьи Милославской не жильцы на свете. По его и вышло: Димитрей двух годков не прожил, Симеона Господь прибрал четырех годов, а Алексеюшко до шестнадцати протянул… Утехою мне был, зело умен, резов, а вот не сподобил Всевышний увидеть его в наследниках. Федор, сама ведаешь, хвор, никудышен, ноги не носят. А Иван… — И царь махнул рукой, задев лицо Натальи. — Скорбен главою Иван. Ни читать, ни писать не сподобился. Веки тяжкие, опухлые, глядит на белый свет с трудом. Как быть? Кому оставить престол? Федору? Ох, недолго он протянет. Но покамест иного нету. Едина надежда на тебя. Боюсь, однако, что Милославские изведут тебя с младенцем. И тогда что же? Русь останется без царя. Федор-то ведь бездетен.
Говорил царь, как исповедывался. Видно, давно эта забота в сердце накипела. А выговориться перед кем? Перед сыновьями? Перед духовником? Перед новопоставленным патриархом? Нет у царя никому доверия. Только любимой молодой царице да еще ее воспитателю Артамону Сергеичу Матвееву.
Всем остальным доверия нет. Донесли, яко злобствуют Милославские, строят козни противу Нарышкиных. А этих мало да они не в знатности, не в чести. Вот родит Наталья сына, даст царь им чины да маетности в придачу.
А пока приказал придворным поварам да стряпухам: прежде чем подать царице блюдо, давать отведывать карлам и, по прошествии получаса, ежели, упаси Бог, ничего не случится, нести в царицыну Золотую палату. Обычай сей соблюдать строжайше, и ему, царю Алексею, докладывать, что царица из ядения и пития потребует. То все без промедления доставлять и всякую прихоть ее без рассуждений исполнять. Спрос будет строгий.
Видели: счастлив царь Алексей, окружил любовью и заботой беспримерной новую царицу. Глаз с нее не сводит — таково очарован. А что в ней особенного? Девка как девка. На смотринах-то боярских дочерей были куда пригожей. Но ведь вот — чем-то приворожила.
Может, обхождением? Выучилась иноземному обхождению у супруги Артамона Сергеича англичанки Гамильтон. Там у Матвеева хоромы-то по-аглицки устроены, не как в боярских домах. Много простору да и мебель привозная, аглицкой работы. Правда, и своим мастерам поставцы да комоды заказал — такого там не делали, за морем-то.
