Олег Фурсин - Барнаша
В каком-то отупении чувств Ханан последовал за хозяином к столу. Он удостоверился в том, что Пилат и в еде остаётся воином. Всё было просто и непритязательно. Единственное, что смутило первосвященника до глубины души — это поджаренное мясо, что подали им обоим. Он мог бы не есть, в конце концов даже у этого мучителя не хватило бы совести запихнуть еду Ханану в глотку насильно. Не стал же он вливать в него вино. Пригубил первосвященник из серебряного кубка вместе с хозяином — и отставил его. Пилат и не вздрогнул. Но теперь он поедал свое мясо из глиняного горшочка, и при этом весело посматривал на гостя. Причина веселья была ясна. Это могла быть и свинина. Или не могла быть? Первосвященник знал, что свинину подают за столом у Ирода Антипы.
Почему бы римлянину не подать привычное для себя блюдо иудею, предводителю всех иудеев, у себя дома. Озаботился бы он тем, что для первосвященника это грех? Или только повеселился бы, обрадованный возможностью поиздеваться над противником? Ханан понимал, что это — вызов. Следовало ли принять его? Он ещё раз припомнил всё, что знал о Пилате. Прокуратор был суров, порой до жестокости. Но честен и прямодушен. Во всяком случае, до сегодняшнего дня, снова напомнил себе Ханан. От горшочка исходил приятный пряный запах. Первосвященник призвал на помощь внутренний голос. Он обратился к Господу. И взял кусочек мяса. Это была молодая, прекрасно приготовленная с овощами телятина. Ханан вздохнул и расслабился. И даже пригубил вина вместе с хозяином. Всё оказалось не так страшно, как представлялось. Именно в это мгновение Пилат нанёс свой удар.
— Итак, акведук, — сказал он, удовлетворенно рыгнув, и вызвав при этом тошноту у Ханана. — Мне нужны деньги на его постройку. Думается, я их нашёл. Прямо сейчас, за этим приятным времяпрепровождением. Хорошая еда и вино редко наводят на умные мысли, но сегодня не тот случай. Видимо, имеет значение и приятный собеседник. В общении с тобой, священник, у меня появляются удачные мысли. Я думаю, что акведук нужен городу. Твоему городу, и моему тоже, раз уж судьба привязала меня к нему надолго. Значит, ты будешь платить. У Храма есть деньги. Надо, чтобы эти мертвые деньги стали живыми. Пусть поработают на всех нас, это хорошая мысль.
— Нет! — ответил Ханан бар-Шет. — Нет, — ответил он прокуратору Иудеи твердо и решительно, и бесповоротно. Разве он виноват в том, что от волнения свело судорогой горло, и голос предал его? Это «нет» прозвучало негромко и хрипло, и Пилат предпочёл не расслышать его.
— Я думаю, что ты будешь рад оказать подобную услугу городу, в котором ты родился и который почтил тебя столь высоким саном, не правда ли?
— Не будет этого никогда, — вновь обретённый голос был излишне звонок и высок. Но по крайней мере подчинился Ханану. — Деньги Храма священны, и принадлежат не мне, и не тебе, а Богу.
— Деньги, как я это понимаю, очень нужны бывают людям, богам они ни к чему. У них другие заботы.
— И всё же я отвечу: НЕТ!
Повисла весьма напряжённая тишина. Они смотрели друг другу в глаза. Ханан был выведен из себя, Пилат совершенно спокоен. Ханан бледен. Пилат сохранял свойственный его коже оттенок крови с молоком. Он даже улыбался, тогда как лицо Ханана выражало всю меру его отчаяния и ненависти.
— Иногда не следует давать окончательных ответов. Скажи, первосвященник, разве тебя не пугала моя еда? Ты боялся съесть кусочек запрещенной иудеям свинины, и всё же взялся за мясо. Ты не должен был быть за одним столом со мной, язычником, в моём языческом, твоим Богом проклятом доме. Но ты здесь. Такова необходимость, и ты ей подчинился.
— Нет необходимости, что заставит меня отнять деньги у Храма.
— Священник, ты не прав. Ты чуть было не попробовал свинины впервые в жизни. А Иерусалимский Храм её попробовал в полной мере. Не желаешь ли ты повторения прошлого опыта?[100]
Что должен был ответить Ханан? То, о чём вспомнил префект, было вечной болью в сердце каждого из иудеев. Антиох Четвертый Епифан, его бесчинства… Он упразднил службу в Храме, и заклал свинью Зевсу Олимпийскому в его пределах! Неужели первосвященник не ослышался, и прокуратор грозит ему именно этим? Неужели чужеземец осмелится? Он послан Римом в качестве управителя, но так ли велики его полномочия… Господи, что можно сделать? Устроить прокуратору неприятности, конечно. Жаловаться легату Сирии, а пока выходить с криками и просьбами к претории, к месту строительства… Мешать работе, запугать работников. Но деньги! Надо ли отдавать деньги?!
Он не может отдать деньги Храма, он не должен. Господи, вразуми меня, подскажи, как мне отвечать проклятому язычнику! Я не могу этого сделать, не могу! Я не отдам ему ни монетки… Лихорадочный поток мыслей прервался.
— Итак, — спросил его решительно «проклятый язычник». — Надо ли послать воинов кентурии в Храм, вооружив их тушей свиньи? Я вижу по твоему лицу, что ты многое придумал для моего устрашения. Но прежде чем вестники будут у легата, и прежде чем кесарь пришлёт мне приказ возвращаться… Если это вообще произойдёт, конечно, в чём я сомневаюсь… Я успею, священник, я ближе, чем те, о которых ты думаешь сейчас! Ты будешь повинен в том, что осквернят твой Храм.
Ханан потрясенно молчал. В сердце его царил мрак. Мыслей уже не было. Зато они имелись у Пилата.
— Есть ещё решение, и оно лежит на поверхности. Зачем мне корбон[101], коли твоя семья, священник, так богата?
Ханан бар Шет ушёл, шатаясь, не дав ответа Пилату, не прощаясь с ним, не произнося ненужных слов.
Посланный назавтра в Храм отряд вернулся с деньгами для постройки акведука. Прокуратор Иудеи победил. Он был доволен собой. И первосвященником Хананом — тоже. Последующие события показали, что Ханан остался очень недоволен.
16. Симон Зилот
Внешность он имел самую суровую. Почти великан, не просто высокого роста, он обладал к тому же ещё грубыми, рублеными чертами лица, крупным длинным носом, правую щёку его пересекал безобразный шрам, суживавший глазную щель. Очень убедительны были его руки — крупные, с мощными суставами, покрытые густым растительным покровом. Но не поэтому его несколько сторонился Иисус. «Сын Божий» был не из тех, чьё сердце могли взволновать мужская прелесть или уродство. Но души человеческие он умел увидеть и прочесть сразу. И полюбить, либо, невзлюбив, сторониться обладателя.
Симон, по прозвищу Зилот, был нелюдим. Ни разу не было у них откровенного разговора с Учителем по этому поводу, но Иисус знал — руки его осквернены человеческой кровью.
Родом Зилот был с севера Галилеи, принадлежал в молодости к определенному типу нетерпеливых людей, которые не только ждали скорого пришествия Мессии, но и хотели всячески помогать ему. Из таких людей образовалась партия зилотов-ревнителей[102]. Строгие исполнители Моисеева закона, они были также непримиримыми врагами римлян и поддерживавших римскую власть фарисеев и саддукеев. В болотистых, пустынных окрестностях Меромского озера на крайнем севере Галилеи зилоты составляли шайки, всегда готовые на разбой, жили грабежом, отряды их появлялись в Галилее и Иудее, грабили дома римлян и богатых иудеев. Отдельные мелкие выступления время от времени сменялись крупными восстаниями во имя Мессии. Во главе восстания обыкновенно становился вождь, именовавший себя «царем иудейским», т. е. Мессией. В после смерти Ирода[103], где только ни собиралась толпа недовольных, во главе её сейчас же становился «царь иудейский». Симон Канонит участвовал, ещё совсем мальчиком, в страшном восстании Иуды Гавлонитянина[104]. Когда Иудея перешла в непосредственное управление к римским прокураторам, была проведена перепись имущества, она стала причиной восстания, с трудом подавленного римлянами. Вот тогда-то и насладился Симон грабежом, разбоем, убийствами. Когда зарево пожаров погасло, когда открытые возмущения прекратились, Симону пришлось укрываться от властей. Он перебивался на подённых работах у фарисеев. Кто знает, почему они брали его на работу, с его-то лицом и повадками. Он просто умел посмотреть в лицо внимательно, не отводя глаз, значительно и со смыслом. Фарисеи прятали глаза и давали ему временную, самую неприятную работу. Большего Симон и не просил.
По ночам он скрипел зубами, ему снились распятые товарищи, те пятеро, которыми он так дорожил, из числа двух тысяч распятых, — римляне не поскупились на расплату… У солдат великой империи давно выработался инстинкт — заливать пожары восстаний реками крови порабощённых.
Нигде не задерживался он подолгу, молча слушал в синагоге чужие речи, не участвуя в диспутах. Какая работа шла в его одинокой душе, год за годом, минута за минутой? Каждое утро он обращался с пламенной молитвой к тому, в чьих руках, как он понимал, была судьба. Брожение в этой человеческой душе никогда не прекращалось. Со страстной тоской чувствовал он, что земной силой, людским оружием нельзя приблизить желанного царства, наступление его — в руках Божьих.
