Михаил Загоскин - Искуситель
Дня через три, прогуливаясь по знаменитой улице Корсо, которая служит в обыкновенные дни гуляньем, а на масленице маскарадною залою для целого Рима, я сошел с тротуара, чтоб перейти на противоположную сторону. На самой средине улицы стоял человек в большой белой шляпе с широкими полями, казалось, он вовсе забыл, что вокруг него ездят беспрестанно экипажи. В ту самую минуту, как я делал это замечание, щеголеватая коляска, заложенная парою великолепных лошадей, мчалась во всю рысь по самой средине улицы, кучер зазевался, коляска была уже в десяти шагах от человека в белой шляпе, и этот бедняк был бы непременно задавлен, если б я не успел схватить его за руку и оттащить в сторону. Когда опасность миновала и незнакомый стал благодарить меня, я узнал в нем чудака, с которым повстречался на мосту святого Ангела.
– Если не ошибаюсь, – сказал он, – мы уже с вами знакомы: вы тот русский путешественник, с которым я имел удовольствие разговаривать дня три тому назад.
– Да, – отвечал я, – помнится, вы мне рассказывали о каком-то празднике, который давался в Колизее восемьдесят лет до рождества христова и на котором вы любовались императором Титом. Незнакомый улыбнулся.
– Вы, господа северные жители, – сказал он, – ни когда не поймете нас, живых, пламенных детей юга, то, что представляется вашему воображению, мы видим в самом деле, вы переноситесь иногда мыслью в прошедшее, вспоминаете о нем, а для нас оно становится настоящим. Когда я говорил с вами о древнем Риме, века исчезали и вечный город подымался из своих развалин, я видел его – я жил в нем… Смейтесь, господин русский, смейтесь! Наши итальянские вулканические головы кажутся вам полоумными – пусть так! Но мы живем двойною жизнью, для нас и среди русских снегов будут цвести розы, наше южное воображение украсит померанцевыми цветами, усыплет золотыми апельсинами и ваши гробовые сосны, и эти мертвые однообразные березы, оно растопит вечные льды Сибири и разрисует прозрачной лазурью туманные небеса вашей родины. Что нужды, если обман не истина, когда этот обман делает нас счастливыми.
– Посмотрите, посмотрите! – прервал я. – Вот едет назад та самая коляска, которая чуть-чуть вас не задавила.
Незнакомый поднял глаза. В коляске сидел развалясь какой-то франт, он посматривал гордо на проходящих, иным кланялся, по римскому обыкновению, рукою, другим отвечал на низкие поклоны едва заметной улыбкою и так явно чванился и важничал своим нарядным экипажем, с таким пренебрежением смотрел на всех бедных пешеходов, что вот так и хотелось плюнуть ему в лицо.
– А! – вскричал незнакомый. – Да это кавалер Габриелли! Так он-то хотел задавить меня? Бедняжка!
– Однако ж у этого бедняжки славный экипаж, – сказал я шутя.
– Да не долго он им провладеет.
– А что, видно, из последних денег?.. Тьфу, батюшки! Какие лошади, какая упряжь!
– Да, это правда, – сказал незнакомый, – все хорошо, кроме кучера.
– Помилуйте! Чем же он дурен? Посмотрите, какой молодец!
– Ну нет, не очень красив собою.
– Что вы?.. Славный кучер! А какая богатая ливрея!
– Да я вам говорю не об этом ливрейном кучере, а вот что сидит подле него.
– Подле него! Да где же?
– С левой стороны.
– Я никого не вижу!
– Видно, я позорчее вас. Этот ливрейный кучер для одного парада. Бедненький! Он только что держит вожжи, а в самом-то деле правит лошадьми не он, а приятельница, которая сидит с ним рядом на козлах.
– Приятельница! Что за приятельница?
– Смерть! – шепнул отрывисто незнакомый, и, прежде чем я опомнился от удивления, коляска помчалась как вихрь, зацепила за каменный столб, опрокинулась и понеслась далее. Почти у самых ворот Дель-Пополо остановили лошадей, мы подошли, вокруг изломанной коляски стояла толпа народа. Мы с трудом продрались вперед: на мостовой лежали кавалер Габриелли и кучер его, оба мертвые.
– Ну! – сказал незнакомый, посмотрев на меня пристально. – Вы верно уже не думаете, что я сумасшедший?
Я так был поражен, что не мог выговорить ни слова.
– Послушайте! – продолжал незнакомый. – Кажется, мы недаром так часто встречаемся друг с другом, а сверх того, – прибавил он с улыбкой, – вы сегодня спасли меня от смерти или хотели спасти, а это одно и то же, мы должны познакомиться короче. Как вас зовут?
– Фон Нейгоф.
– Фон Нейгоф! Это нерусская фамилия.
– Мой дедушка был немец.
– Тем лучше. Я очень люблю немцев, их называют мечтателями, идеалистами – да, это правда! Они не французы и не русские, которые стараются подражать французам, они не смеются над тем, чего не понимают, и, несмотря на свою ученость, не называют обманом и заблуждением все то, чего нельзя объяснить рассудком и доказать как дважды два четыре. Вы каждый день в первом часу можете застать меня дома, я нанимаю квартиру в улице Дель-Пелигрино, почти напротив палат кардинала вице-канцлера, вход с улицы, спросите графа Александра Калиостро.
– То есть, – прервал князь Двинский, который давно уже вертелся от нетерпения, – не граф, не Александр, и не Калиостро, а просто сын бедного ремесленника, Иосифа Бальзамо.
– Это еще не доказано, – сказал магистр, – да прошу ваше сиятельство не прерывать меня, а не то я замолчу.
– Вот и рассердился! А за что? Ну, подумай сам, когда колдуны бывают графами? Сент-Жермен был такой же точно граф, как и этот Бальзамо, Нострадамус[99] и Фауст были ученые, Твардовский[100] – также, Фламел[101] – бог знает кто, Сведенборг – также, Брюс…[102] Ах, да, бишь, – виноват! – он был граф, совсем забыл!
– Да перестань, князь!.. – закричал я. – Что ты мешаешь ему рассказывать. Ну, что, Нейгоф, ты очень удивился, когда он сказал тебе свое имя?
– И удивился и обрадовался. Мне давно хотелось познакомиться с этим знаменитым человеком, и я на другой же день явился к нему в двенадцатом часу утра. Он только что встал с постели и едва успел накинуть на себя халат из богатой турецкой материи. Комната, в которой он меня принял, была убрана очень просто, на полках стояли книги, и на большом столе лежали бумаги и толстые свитки пергамента, на окне стояла раскрытая аптечка с стеклянными пузырьками и баночками, в одном углу на бронзовом треугольнике лежала мертвая голова, а у самых дверей сидела черная огромная кошка, когда я вошел, она ощетинилась и глаза ее засверкали.
– Биондетта! – закричал Калиостро, – Пошла вон!
Кошка, как умная легавая собака, тотчас отправилась в другую комнату, но, проходя мимо, очень на меня косилась. Граф сел подле меня на канапе и начал разговаривать со мною о России. Все, что он говорил, было так умно, все замечания его были так справедливы, что я слушал его с истинным наслаждением. От времени до времени вырывались, однако ж, у него какие-то странные фразы, например, он спросил меня, часто ли бывают наводнения в Петербурге, и когда я отвечал ему, что это бывает очень редко, то он значительно улыбнулся и сказал: «Я был уверен в этом – я знаю, он уж не так злится на русских: они ему угодили, украсили любимую дочь его, великолепную Неву, одели ее гранитом». И когда я спросил, о ком он говорит, Калиостро тотчас переменил речь и начал расспрашивать меня о другом. Во время нашего разговора я заметил на столе, между различных бумаг, манускрипт на папирусе. Вы знаете мою страсть ко всем древним рукописям. Я не мог скрыть моего любопытства.
– Этот манускрипт привезен мною из Египта, – сказал Калиостро, – и вы можете его видеть только в таком случае, если вы… Дайте мне вашу руку.
Я повиновался. Граф пожал ее каким-то особенным образом и как будто бы ждал ответа. Я молчал.
– О! – сказал он. – Да вы еще не родились, так о годах вас спрашивать нечего. А для того чтоб разобрать что-нибудь в этом манускрипте, надобно иметь по крайней мере семь лет. Оставьте его.
В эту минуту вошел в комнату старик лет шестидесяти, голова его была повязана пестрым платком, а бледное лицо выражало нетерпимое страдание.
– Что тебе надобно? – спросил Калиостро.
– Извините, синьор! – сказал старик. – Я живу подле вас, мне сказали, что вы доктор.
– А ты болен?
– Вот третьи сутки глаз не смыкаю – такая головная боль, что не приведи господи! Ни днем, ни ночью нет покою! Если это продолжится, то я брошусь в Тибр или размозжу себе голову.
– Поверето!..[103] – шепнул Калиостро. – Постой на минутку! – Он вынул из аптечки небольшой пузырек и, подавая его старику, сказал: – На, любезный, понюхай из этой склянки в три приема, при каждом разе говори про себя… – Тут прошептал он какое-то слово, которого я не мог расслышать. Едва старик исполнил его приказание, как схватил себя обеими руками за голову и закричал:
– Боже мой!.. Что это?.. Не сон ли?.. Моя голова так свежа, так здорова!.. Ах, синьор, позвольте мне взять с собою это лекарство!
