Явдат Ильясов - Башня молчания
– Не смеши.
– А если Омар поднимет шум?
– Прикончим. Пикнуть не успеет.
Нет, не пришлось ему дом купить. И Зохре, как была, так и осталась разведенкой. И юная дочь ее досталась другому… В их руках мерцали длинные ножи, и Басар догадался – враги.
– Дверь открыта, – шепнул один другому.
Пес выждал, когда они, мягко спрыгнув с ограды, взойдут на лестницу. И здесь, в удобном месте, с ревом бросился на них. Один сразу свалился вниз, другой стал отбиваться пинками и отмахиваться ножом. Но Басар был привычен увертываться и от конских копыт, и от копий и вражеских сабель, – не раз, вместе с хозяином, бывал в рукопашных стычках.
И не раз в степных поединках, схватив матерого волка за шею, рывком вскидывал вверх – и ударял о землю. И в частых драках с другими собаками всегда выходил победителем. Редкий пес. Грозный пес. Он вцепился разбойнику в ногу, стащил с лестницы и с хрустом перекусил ему руку. Затем накинулся на второго.
Ужас грабителей был неописуем. Они не ждали такого оборота. Откуда вдруг взялся этот проклятый пес?
– Мы пропали! Пропали…
В Нишапуре тьма бродячих собак. У них свои законы, своя иерархия. Ночью они ходят стаей и, встречаясь у мусорных свалок с другими стаями, вступают с ними в кровавую драку. За жирную кость, за место под холодной луной. Так что к их возне, к внезапному визгу и гвалту люди давно притерпелись. И не спешили вставать.
Но когда в темноте, вместе с лаем и рычанием, взметнулся истошный крик человеческий, соседи встревожились. К тому времени, когда они испуганно ринулись на улицу, и Омар, тяжело проснувшись, вышел на шум с дубинкой, и с дубинами в руках, оттуда, где Зеленый базар, прибежали стражники, Ахмед был уже мертв, – Басар перегрыз ему горло, а Мохамед – искалечен.
Он-то и расскажет потом, как все получилось… Миршаб узнал их при свете факела:
– А! Это те двое. Мы который день их ищем…
Унесли.
Соседи, потоптавшись и пошептавшись, уныло разбрелись. К Омару зашли лишь двое: художник Сафар и каллиграф Осман.
– Теперь не уснуть до утра, – мрачно сказал Омар. – Не дали отдохнуть. Я вчера перепил на пиру у царевича, так что весь разбитый. Там, в прихожей, в углу, – сказал он Сафару, – в корчаге осталось вино. Тащи…
Омар не страдал слюнявым человеколюбием и не жалел погибшего громилу. Туда ему и дорога. Лежать бы поэту сейчас с перерезанным горлом, если б не Басар. И не его Омарова, предусмотрительность. И «Книга печали» осталась бы недописанной. Только из-за того, что ленивая, пустоголовая подружка этого ничтожества любит сладкое и ей страсть как хочется вдеть в уши золотые серьги с изумрудами…
Но и радоваться тут особенно нечему. Хорошего мало.
Утром, смыв кровь на земле и на лестнице, Омар, вновь захмелевший, кормил Басара остатками вчерашнего шашлыка и слезно жаловался ему:
– Все они – правильные! Царевич Санджар, визирь Фахр, эмир Аргуш. И мой сосед Сафар, хоть он и художник. Тоже правильный. Даже те, двое, которые лезли к нам ночью. А мы с тобой – неправильные. Тебе, например, по всем правилам следует хлопать ушами и вилять хвостом. Но их нет у тебя, – отрубили, чтоб ты был злее, чтоб не мешали драться. А я – вообще черт-те что. Ладно! Утешимся тем, что все одаренные – неправильные. Одаренность – сама отклонение от нормы. Пусть они учат нас жить, – проживем как-нибудь по своему разумению…
Басар сочувственно слушал его.
– Эта миска теперь будет твоей, – заботливо подвинул к нему поэт самую лучшую, красивую миску из обожженной глины.
Он понял, что Басар занимает на земле свое особое место и его следует уважать. Даже как личность. Такими помыкать нельзя. С ними можно только дружить – на равных.
А соседи? Бедные соседи. Их еще вчера днем взбудоражил слух, что за Омаром приехали и увели его. «Наконец-то!» Но затем он вернулся, и вроде бы не пустой. Говорили, был на пиру у царевича. И будто денег много дали ему. Аллах знает, что. Везет человеку. Тут еще – ночное событие. Ну их. Пусть разбираются сами. Одно ясно – с ним лучше не связываться. Ведь мог пожаловаться царевичу: проходу, мол, нет, и туркмены подвергли бы весь квартал разгрому. Властитель делает, что хочет. Упаси бог! Все же надо признать, поэт – человек безвредный…
Спешить ему было некуда, но и зимой Омар вставал, по привычке, рано.
Он знал: никакой царь, визирь, эмир не купит его новую книгу. Слишком она беспощадна. Но он должен ее написать! Должен! Это его обязанность. Никто другой не напишет.
Впрочем, на сей раз, чтобы спасти «Книгу печали» и пристроить ее, он, пожалуй, пойдет на унижение, на сделку с совестью. Он снабдит свою повесть «благополучным концом»: все это, мол, было при прежних царях, темных и злых; теперь же, при новом царе Таком-то, просвещенном и добром, скажем, Санджаре, – все изменилось к лучшему, наука и поэзия расцвели, как никогда.
Хотя, похоже, при нем они окончательно заглохнут…
Э, там будет видно! Наше дело сейчас – терпеливо и добросовестно делать наше дело.
Зима ему не мешала. Наоборот, никогда не работается так хорошо, как в злую, мутную погоду, когда на улице мерзко и слякотно, а в доме чисто, светло, тепло и уютно. Никто не мешает. В жаровне рдеет древесный уголь, пахнет легким дымком. Басар лежит в сторонке и без устали смотрит, как хозяин водит тростинкой по белому, как снег, листу. Пес на редкость спокойный, не назойливый. Повезло с ним Омару.
В доме вдоволь всякой еды, много свечей, много дров…
Трудовая спокойная жизнь располагала к душевному покою и равновесию, когда человеку вполне достаточно того, что есть в нем самом, – и не надо ни возбуждать радость, ни гасить огорчение вином.
Тревоги, хлопоты, сумятица вторгалась извне. Кто-то к нему приходил, уходил от него. Требовал деньги за что-то. Вновь появлялось вино. Когда они слишком долго задерживались, он изгонял их безжалостно, пригрозив напустить Басара…
Зима, как обычно в этих краях, нудная, серая, но, слава богу, короткая, с осадками скудными, небольшими ночными морозами, тихо прошла, и наступило время веселых весенних гроз и шумных ливней, что, встряхнув, омывают душу, и вместе с ними явился зеленый, цветущий Навруз – Новый год…
Прошлый год для Омара был трудным. Уж очень долгим, тревожным и огорчительным был для него прошлый год. Каким будет этот?
Любил смотреть на людей, сидя на скамейке у калитки.
До чего же красив человек! Взгляд у каждого свой, рисунок губ, сложение, походка.
И красивым он стал потому, что хотел им стать. Понимал красоту и стремился к ней вековечно. И постепенно взрастил ее в себе.
Особенно женщины, их сложение…
Они тоже, проходя мимо, глядели на него, открывали лица, загадочно усмехались.
Жаль, что уровень их мышления, круг знаний и степень самосознания еще далеки от их внешних данных. «Не постигнет нас никогда ничто, кроме того, что начертал аллах». «И всякому человеку, – сказал аллах, – мы прикрепим птицу-судьбу к его шее».
Так что не трепыхайся. Даже желание хоть в чем-то изменить судьбу, греховно и кощунственно. «Достояние ближней жизни в сравнении с будущей ничтожно. На вас забота только о ваших душах».
Но это временно. Это пройдет! Все равно наука победит. И когда люди перестанут бояться бога и, одолев полосу тяжких испытаний, наконец, осознают свой разум и силу, они сами станут как боги…
– Проходите, учитель, – встал ему навстречу Газали. – Живы, здоровы, благополучны?
– Несмотря – и вопреки! – бодро ответил Омар. – Жив пока. К собственному изумлению.
– Что так? – вздохнул Абу-Хамид. И попятился к окну.
Омар, при всей своей внешней сдержанности и степенной неторопливости, из-за внутренней бодрости, что ли, общей легкости и молодого беспечного голоса, показался ему слишком резким, подвижным и шумным. Он внушал беспокойство.
– На улицах много повозок, – сказал Омар. – Еще больше грабителей. А женщин больше, чем этих и тех. Не задавит повозка, не ограбит лихой человек – то и другое с успехом сделает женщина.
– Хм, – бледно усмехнулся богослов. – Вы все такой же… добрый, крепкий. Веселый.
– А что? Вот обыватель, он боится:
бога,
царя,
начальство,
соседа,
соседскую собаку,
свою жену,
самого себя, и, хирея от беспрестанного, изнуряющего страха, умирает прежде времени. Я никого и ничего не боюсь. Потому и здоров. И долго жить буду.
Сдал Газали. На десять лет моложе Омара, а выглядит на десять старше. Весь белый, под стать его грубой суфийской одежде. Давно они не виделись. С тех самых пор, как покойный визирь Низам аль-Мульк услал его в Багдад, в медресе Низамие.
Уж коль человек, по лени своей или тупости, не способен овладеть каким-то путным ремеслом, пусть выходит он в богословы. Где ничего не надо придумывать, – все давно за него придумано. И спущено сверху. Остается только запомнить. И то не все, а самое ходовое…
Газали уже четвертый месяц, как вернулся домой, в Нишапур. Но только сегодня утром прислал Омару записку: сам не может посетить поэта, поскольку часто хворает; если Омар пожелает встретиться с ним, то найдет его в медресе Исмаила ас-Судами.
