Людвига Кастеллацо - Тито Вецио
А между тем, эта невинная девочка с ангельской улыбкой на розовых устах могла бы читать лекции о женских хитростях и уловках, с таким совершенством она их знала. Когда ее супруг Сулла, еще до того, как превратился во всемогущего диктатора Рима, пожелал с ней развестись, невинная Целия так ловко разыграла спектакль добродетели, что все его обвинения рассыпались в прах.
В противоположность Метелле, предпочитавшей греческую простоту в одежде, маленькая Целия обожала самые роскошные наряды из Азии. Вместо скромной белой туники матроны, она надела тунику, украшенную тарийским пурпуром, а поверх нее тогу небесного цвета, вышитую золотыми звездами. Ее руки, шея, пальцы, волосы были буквально унизаны ожерельями, браслетами, кольцами, цепочками со множеством драгоценных камней. Даже по самым скромным подсчетам эта маленькая красавица-девочка носила на своем по-детски нежном теле военную добычу нескольких провинций.
Белокурые волосы Целии, завитые в локоны, не хотели повиноваться драгоценной диадеме, стягивавшей их, и падали на грудь и плечи. Два черных блестящих глаза смотрели кротко, нежно, хотя порой страстно блестели, словно озаряя розовые щечки, покрытые пушком спелых персиков. На подбородке была едва заметная ямочка, о которой один из ее обожателей — поэт сказал, что эта ямочка создана пальчиком Купидона.
Третья грация и богиня этого Олимпа — Семпрония олицетворяла собой то, что мы называем возвышенной красотой. С глазами Минервы небесного цвета, постоянно грустная и задумчивая, она была прелестна, как существо неразгаданное, тоскующее, стоящее выше окружающей ее среды. Но горе тому, кто доверился этой меланхоличной с виду красавице. Она губила любовников так же хладнокровно, как поправляла ожерелье на своей белой шее.
Хотя матроны не походили друг на друга внешне, но по своим моральным качествам, вернее их полному отсутствию, они подходили друг другу как нельзя лучше. Все трое были одинаково развратны и существовали только для чувственных наслаждений.
Вокруг этих трех главных богинь избранного общества кружились их пламенные обожатели из рядов высшей римской аристократии. Одни бережно держали в руках зонтики. Другие разворачивали и стелили ковры, укладывали подушки. Отец знаменитого полководца и первого римского императора Гая Юлия Цезаря сидел у ног прекрасной Семпронии, стремясь утешить ее в отсутствие мужа.
Альбуцио объяснялся в любви прелестной жене Суллы, время от времени потирая рукой подбородок, чтобы продемонстрировать колыша с редкими драгоценными камнями на пальцах. Цецилия Метелла, сидя между известным своим распутством Луцием Апуллием Сатурнином и модным философом-чужестранцем, то цитировала знаменитые изречения Платона, то легкомысленно доказывала прелести чувственности и разврата, в зависимости от того, который из собеседников в данный момент к ней обращался.
Луций Апуллий Сатурнин, получивший благодаря своим громким похождениям историческую известность, происходил из благородной семьи, был далеко не глуп и замечательно, смел. Несмотря на свой юный возраст, он совсем недавно занимал весьма важную должность квестора провинции Остия, которой была поручена заготовка провианта для Рима. Но будучи человеком беспечным и легкомысленным, Луций небрежно исполнял свои обязанности, был сменен сенатом и присоединился к партии недовольных. Впоследствии он сделался бичом своих сограждан. Каким-то образом ухитрившись стать народным трибуном, Луций Апуллий Сатурнин вместе с претором Главкией постоянно устраивали в вечном городе беспорядки. Но вскоре, покинутый еще одним своим сообщником и главным подстрекателем Гаем Марием, он был убит разгневанной толпой черни. Луций был одним из самых отъявленных смутьянов своего времени.
Таков был человек, ведущий с супругой претора Сицилии пустой и скабрезный разговор, противовесом которому служила серьезная и строгая беседа философа. Впрочем, нельзя сказать, что речь последнего имела отношение только к философии. Говорили о переселении душ после смерти и других новомодных бреднях, занесенных из Александрийской школы и начавших распространяться в Риме, где осело множество приверженцев философии эклектиков, и поэтому всякая теория, как бы странна и нелепа она не была, могла найти себе приверженцев. Молодой философ из Александрии, по-видимому, обладал всеми качествами, чтобы приобрести сторонников из высших классов римской аристократии. Он был очень красив, высок ростом, строен и энергичен. Его лицо, отличавшееся мужественной и строгой красотой еще большее выигрывало благодаря густым волосам, падавших кудрями на его плечи.[80] Густая борода по персидскому обычаю была завита. Одет он был в тунику, а поверх нее вместо белой римской тоги надевал длинный темный плащ, развевающийся, как это было принято у греков. Лоб был почти совсем закрыт повязкой огненного цвета, вроде царской диадемы, с вышитыми на ней таинственными знаками и фигурами. Странная одежда и прическа философа придавала ему вид царя из греческой трагедии, а распространившиеся о нем слухи, его известность, как мага и предсказателя, способствовали росту его популярности как среди плебеев, так и патрициев. Если же ко всему этому прибавить, что молодой философ, несмотря на свой строгий вид и назидательный разговор, был весьма снисходителен к собеседникам в вопросах морали и проповедовал учение, не противоречащее страстям и сладострастию циников, а, напротив, содержащее намеки на какое-то новое таинственное наслаждение, то легко будет понять отчего его доктрина вскоре сделалась столь популярной, в особенности среди людей, опорожнивших чашу наслаждений до дна и искавших в новом учении возбуждения для своих притупленных чувств. А кроме того, молодой человек обладал удивительным даром слова, не столько убеждая, сколько увлекая даже самых осторожных и недоверчивых своими фанатическими и завуалированными паутиной слов идеями.
Но не только этим, как мы увидим впоследствии, ограничивалась зловещая деятельность египтянина, хотя хватило бы и его псевдофилософских сентенций, окутывавших общественную атмосферу зловредными испарениями. Язычество вообще создало для человечества нечто туманное и загадочное, так что даже в бессмертной поэме Гомера «Одиссея» тень Ахиллеса чистосердечно признается, что готова возвратиться на землю и стать хотя бы бедной служанкой, чем оставаться между тенями.
При такой религии греки и римляне должны были жить только настоящим, ничего не ожидая от будущего. Первые заботились о науке и искусстве, вторые — о пользе, могуществе и славе их оружия.
Римляне наследовали суеверные обряды от жителей Этрурии, осужденных к упадку своей религией. Но всемирные завоеватели даже из религиозных учений умудрились извлечь практическую пользу. Их авгуры[81] и гаруспики хотя и занимались будущностью, но будущностью близкой, скоро осуществимой.
Греки и римляне были великими властелинами мысли и оружия, предоставляя медленному, но неизбежному влиянию цивилизации и прогресса задачу подчинения человечества мудрости и справедливости, воскресения золотого века, осуществления мечты и страстных желаний всех истинно великих представителей рода человеческого.
К несчастью, мифологический восточный змий из Азии вкрался в греческий и римский мир. Уродливые вымыслы восторженной Индии способствовали искажению мировоззрений двух великих народов, и Александрия превратилась в перевалочный пункт между Европой, Азией и Африкой, систематизируя лжеучения и величая их именем науки.
ГЛАДИАТОРЫ
Молодой философ-египтянин, развивающий свои туманные теории, уже однажды встречался на нашем пути. Это он, тщательно закутанный в плащ с опущенной на глаза шляпой обменивался таинственными словами с трактирщиком Плачидежано, хозяином таверны Геркулеса-победителя, у часовни Пудиция, когда наш герой Тито Вецио следовал с триумфальной процессией консула Гая Мария. В то время, как весь народ приветствовал победителей, египтянин, спрятавшись за угол между Триумфальной улицей и Бычьим рынком, осыпал зловещими проклятиями молодого всадника. Он, как видно, был заклятым врагом последнего. Именно на него намекал преданный Тито Вецио рудиарий Черзано. Если же ко всему этому добавить, что имя египтянина было Аполлоний, служившее паролем для ночных посещений старого Вецио, то становится ясным, что молодой философ — вовсе не эпизодическое лицо, а один из главных героев разыгрывающейся перед нами драмы.
— Ты меня спрашиваешь, чудная Метелла, что я думаю о любви? — говорил философ нежным, вкрадчивым голосом. — Справься у всадников, щеголей Рима, они представят тебе любовь в образе милого ребенка, с завязанными глазами, с крыльями бабочки, порхающей с цветка на цветок. Этим, конечно, они хотят сказать, что любовь их слепа, непостоянна и капризна, и вполне достойна их самих. Обладая мозгом легче пуха и порочным сердцем, эти люди не могут и не хотят понимать другой любви. Но мы такой любви не принимаем, потому что обуздали и мысли и сердце правилами божественной мудрости. По нашему мнению любовь — это преобразование души, она должна сливаться с любимым предметом и составлять вместе с ним одно целое, подобно тому, как капля сливается с каплей или пламя с пламенем. Для людей безмозглых и фатов любовь ведет к пресыщению и скуке; для нас она есть вечное, непрерывное блаженство, уничтожающее все страсти, все нужды, все мысли. Никакие препятствия не могут разъединить любящих сердец, старость не ослабляет любовь, не в состоянии уничтожить ее и сама смерть.
