Игорь Ефимов - Свергнуть всякое иго: Повесть о Джоне Лилберне
Ловкие тени справа и слева проскальзывали мимо коня, которым Лилберн пытался перегородить дорогу.
— Солдаты! — ему с трудом удавалось подавить клокотавшую в нем злобу, найти нужные слова. — Ваши дома, жены, дети! Кровь ваших братьев, пролитая под Эджхиллом!.. Ваша слава!..
В это время треск мушкетного залпа прорвался сквозь туман со стороны Брентфорда. Передние в растерянности попятились.
— Ага, вы слышите, слышите! Король изменил своему слову, он наступает. Неужели мы дадим кровавым кавалерам ворваться в Лондон? В наши дома! В парламент!
Изумление, страх, гнев, досада перемешались в невнятном гуле голосов, прозвучавшем в ответ. Один солдат все же попытался проскользнуть незаметно за лошадиным крупом. Лилберн повернулся в седле и что было силы двинул его древком между лопаток. Солдат упал на четвереньки, прополз немного вперед, потом вдруг описал на дороге полукруг и так же, не вставая, быстро-быстро прошмыгнул обратно. Видевшие это не могли сдержать хохота. Их смех подхватили другие, дальние, он прокатился по рядам, и как-то сами собой роты повернули и быстрым шагом, выравниваясь на ходу, пошли назад, навстречу стрельбе.
На улочках Брентфорда теперь было полно солдат. Никто толком не знал, что происходит, сержанты хриплыми голосами выкликали своих. Лилберн, не выпуская штандарта из рук, носился вдоль шеренг, пока сбоку на него не вылетел другой всадник — сам Холлес.
— Капитан! За мостом сверните налево. Надо прикрыть дорогу на Кингстон.
— Будет исполнено, сэр.
— Держитесь, пока не пройдет артиллерийский обоз. Дьявол! Из-за этих доверчивых олухов мы остались без артиллерии.
— Но мирные переговоры?
— Его честнейшее величество, видимо, решил перенести их прямо в Лондон.
— Лорд Брук, мистер Гемпден?..
— Я уже послал к ним. Держитесь, сколько сможете, потом отступайте сюда. Кавалерию мы, кажется, отбили, но когда подойдет их пехота, будет тяжко.
Он дал шпоры коню и, перемахнув через баррикаду, перегораживающую улицу, исчез в тумане.
Когда роты достигли западной окраины Брентфорда, стрельба уже прекратилась. Метров через пятьдесят на дороге начали попадаться трупы. Раненый кавалер сидел, прислонясь к убитой лошади, закрыв лицо руками. Кровь текла между пальцев, заливала голубой камзол. Солдаты молча косились на него, обходили стороной. Справа за обочиной были видны ряды красномундирников, спешивших продвинуться вперед, занять отвоеванное пространство. Лилберн приказал своим сворачивать налево, идти полем, сам ехал метров на двадцать впереди, всматриваясь в туман.
Так никого и не встретив, они пересекли кингстонскую дорогу и стали за ней растянутой тройной шеренгой — сначала копейщики, за ними в два ряда стрелки с мушкетами. Откуда-то появился Эверард, ведя в поводу вьючную лошадь с запасом пороха и пуль. Между солдат прошел слух, что атака была случайной, видимо, какой-то эскадрон кавалеров заблудился под утро и, получив хорошее угощение, убрался восвояси. Тем не менее приказ «заряжай» они выполнили охотно и быстро, огоньки зажженных фитилей замелькали тут и там. Туман скрадывал звуки, и в этом тихом утреннем безветрии была такая безмятежность, что неясный гул, донесшийся до них, можно было принять скорее за шум теплого дождя или воды на мельничном колесе, но только не за то, чем он был на самом деле, — приближающимся топотом сотен копыт по мягкой земле.
Видимо, кавалеры тоже не ожидали нарваться на противника так быстро.
После первого залпа они еще некоторое время скакали по инерции вперед, второй заставил их смешаться, лишь несколько всадников доскакало до ощетинившихся копьями рядов, но и они не стали дожидаться, когда мушкеты будут перезаряжены вновь, и, выкрикивая угрозы и ругательства, умчались обратно.
Казалось, внезапная пальба разорвала не только тишину, но и прорвала белесую пелену, застилавшую с утра всю окрестность. Туман быстро начал подниматься, кавалерийская масса, разделившаяся на два потока, словно бы уволакивала за собой две половины белого занавеса, открывая черные поля с остатками старой изгороди, кирпичный домик вдали, деревья и солнечное пятно на склоне холма, через вершину которого тоненькая ниточка Оксфордской дороги изливала в равнину бесконечный поток всадников, шлемов, знамен, пик, пушек.
Сомнений не оставалось — король наступал со всей армией.
Лилберн оглянулся в сторону Кингстона. Артиллерийский обоз пылил вдали, милях в полутора от них. Справа тоже началась стрельба, долетали звуки труб, барабанная дробь. Первые ядра взрыли землю, не долетев до шеренг. Солдаты попятились, невольно втянули головы в плечи. Конница кавалеров, заворачивая широкой дугой, нацеливалась наперерез обозу.
— Налево! Бегом! — закричал Лилберн.
Они пробежали ярдов триста, остановились, тяжело дыша, и с ходу дали залп, потом еще один. Уже можно было разглядеть лицо передового возницы, мелькание руки, нахлестывавшей бока лошадей.
— Братья мои! — кричал Эверард, бегая за рядами, раздавая порох и пули. — Стойте крепко, врастайте как пеньки. Рубят только бегущих, помните это. Бейте по лошадям. Кавалер без лошади — что собака без ног: лает, но укусить не может.
Наконец обоз прогрохотал за их спинами, достиг развилки и свернул в сторону Брентфорда. Две или три разбитые ядрами повозки остались на дороге. Лошадь без возницы, скользя ногами, пыталась вытащить сползшую в канаву кулеврину. Густые колонны пехоты надвигались на них спереди, конница обходила слева. Отступая, растянувшиеся роты словно бы погружались в вершину острого угла между улицей городка и Темзой, уплотнялись, густели. Несколько раненых, поддерживая друг друга, брели к домам, на отданном Лилберном коне увезли барабанщика с оторванной ядром ступней.
К полудню кавалеры, видимо примирившись с тем, что прорыв силами одной конницы не удался, подтянули артиллерию и начали выкашивать ряды защитников с безопасного расстояния. Потом пошли в атаку по всему фронту.
Остаток дня сохранился в памяти Лилберна цепью несвязанных обрывков, выкриков, картин, мелькнувших в просветах порохового дыма. Упавший кавалерист с задранной, зацепившейся за стремя ногой… Развороченное пулей лицо солдата… Горящий дом и крик женщины из окна… Сверкающие ряды шлемов, надвигающиеся на них…
Потом он сидел на земле, и кто-то бинтовал ему колено, а он кричал то ли от боли, то ли от злости.
Потом жадно пил воду, принесенную из реки.
Потом снова стоял в рядах и шомполом заколачивал в раскаленный ствол пулю за пулей.
Между домами ему была видна затянутая дымом баррикада и красные мундиры солдат Холлеса на ней. С каждым разом, как он бросал туда взгляд, красных мундиров становилось все меньше. Вскоре они совсем исчезли, сменились чужими, зелеными.
Пальба теперь доносилась и с восточной окраины.
Он понял, что это подоспевшие Гемпден и Брук ввязались в бой, но королевская пехота уже окружила остатки его рот, отрезала их от моста через Брент, теснила к Темзе.
Солдаты, расстреляв все заряды, пятились, выставив копья, потом побежали. Увлекаемый ими, он тоже сбежал вниз с обрыва и прыгнул в воду. От холода сразу перехватило дыхание, сдавило грудь. Мышцы рук и ног быстро немели, отказывались повиноваться ему, течение выносило назад на берег. Казалось, что в обе раны — старую и новую, на ноге — ввинчиваются бесконечно длинные ледяные сверла. Он захлебнулся, судорожно заработал ногами, нащупал дно, оттолкнулся, сделал несколько гребков и стал на мелкоте, согнувшись в мучительном, судорожном кашле. Не в силах распрямиться, поднять глаза, он видел только ноги подходивших к нему, поднятые выше колен сапоги, потом тупой удар обрушился на голову — и все исчезло.
Очнулся он в смрадной темноте, наполненной стонами, духотой, шевелением человеческих тел. Кто-то поддерживал его за спину, пытался всунуть в рот горлышко фляжки, вылить остаток джина. Обжигающая струя хлынула на язык, вышибла слезы из глаз. Озноб бил его с такой силой, что он не мог выговорить ни слова, только пожал руку, державшую фляжку. Потом снова впал в забытье.
Утром первое, что он увидел, была забинтованная голова на фоне окошка под самой крышей сарая. Солдат стоял на куче жерновов и борон, сваленных у стены, и негромко переговаривался с кем-то снаружи.
— Если у вас есть деньжата, капитан, этот парень может достать какой-нибудь еды и даже выпивки.
Лилберн оперся о жернов здоровой рукой, подтянулся, сел. Во рту было сухо и вязко, затылок ныл, мокрая одежда ползала по телу, как змея, леденила кожу. Он вспомнил, что последний раз ел вчера утром, — печеную рыбу и хлеб, сунутые Элизабет в седельную сумку. Рука его сама собой поползла по карману, но не смогла в него проникнуть — он был вывернут наизнанку и пуст. Десять фунтов, должно быть, достались тем, на берегу. Как знать, может, именно это и спасло ему жизнь.
