Уго Фонте - Дегустатор
После карнавала Бьянка больше не развлекала Миранду, заявив, что научила ее всему, что знала. Теперь, когда Миранда играла на арфе, мне приходилось изображать герцога и, хлопая в ладоши, кричать: «Brava!»
Она училась ходить и сидеть так, как показал ей Алессандро. Она училась целоваться на своей кукле Феличите. Она писала стихи таким же аккуратным почерком, как у Чекки.
— Попробуй! — сказала она, сунув мне в руку перо, то самое, которым я пишу сейчас.
— Но у меня крестьянские руки!
— Мои тоже были такими.
Я попробовал, чтобы доставить ей удовольствие, и к концу недели уже мог написать буквы А и В не хуже любого писца. Потом я выучил другие буквы и вскоре научился писать свое имя. Я так часто его слышал, что мне захотелось посмотреть, как оно выглядит. И так вошел во вкус, что до сих пор не могу остановиться…
— Вот здорово, папа! — воскликнула Миранда. — Теперь ты будешь не только дегустатором, но и писцом.
Скажи она мне это раньше, меня задели бы ее слова. Но не теперь. Моя работа уже дважды чуть было не стоила мне жизни, а поскольку Миранда хорошела с каждым днем, то заслуживала настоящего жениха и хорошего приданого. Порой, когда я смотрел на нее, в голову лезли такие мысли, что мне приходилось их прогонять. С Томмазо творилось то же самое.
Как-то раз мы вместе пошли помочиться и увидели внизу во дворе Миранду, которая шла, помахивая конским хвостиком, завязанным на голове.
— Через два года ей стукнет пятнадцать, и тогда… — Томмазо ухмыльнулся и помахал в воздухе пенисом.
— Может быть, — обронил я.
— Что это значит?
— То, что я сказал.
— Тому, кто не держит слова, башку могут раскроить!
— Тогда присматривай за своей головой, потому что меня чуть не отравили.
На дворе поднялся крик.
— Отравили! Да никто никого не собирался травить! Это все Федерико. Сам знаешь, какой он.
— А как же поваренок? Ты обещал, что будешь моими ушами и глазами на кухне.
— Я и был! А кто скажет, что не был, тот лжец!
— Это ты лжец, — спокойно проговорил я. — Потому что тебя там не было. Ты наряжался в своей комнате. Луиджи велел всем надеть костюмы, так что на кухню мог проскользнуть кто угодно.
Шум во дворе стал громче. Внизу, в городе, люди бегали взад-вперед. Один из поварят помчался к нам.
— Ты просто хочешь расторгнуть наше соглашение! — воскликнул Томмазо, вытаскивая кинжал.
Я выхватил из ножен свой.
— Ты сам его нарушил. Я устал от твоего вранья и хвастовства!
Мальчишка, запыхавшись, подбежал к нам поближе.
— Чума! В городе чума!
Глава 18
Чума уже свирепствовала в Генуе, Милане, Парме и Болонье. Неделю назад первые вспышки были зарегистрированы в Ареццо. Ворота Корсоли закрыли, но что для чумы ворота? Через несколько дней после нашей ссоры с Томмазо торговец отвез в больницу своего слугу с опухолями в паху и под мышками. Наутро он умер. К концу недели погибло еще трое человек. Сначала каждого усопшего хоронили, затем могильщик тоже скончался, и хоронить трупы, кучами валившиеся на улицах, стало некому. Погода стояла безветренная, так что смрад разложения медленно поднимался вверх, пока не достиг дворца. Двое поварят заразились. Младший сын Федерико Джулио погиб, но второй, Рафаэлло, выжил. Жена Бернардо умерла, причем он не пролил по ней ни слезинки. Пьеро делал что мог, бегая от одной семьи к другой, однако, когда его старший сын скончался, наш лекарь так погрузился в свое горе, что больше никого не лечил.
Подруга Миранды Джулия, младшая дочь Чекки, тоже умерла. Миранда горько рыдала, но еще больше ее напугала мать Джулии, которая бегала по коридорам и орала как резаная. Высокая, худая женщина, до тех пор молчаливая и спокойная, поседела за одну ночь и все время говорила о своей погибшей дочери. Когда кто-нибудь, даже Чекки, приближался к ней, она пронзительно вскрикивала — и через неделю отдала Богу душу.
Мы были совершенно беспомощны. Чума — не враг, с которым можно сразиться или сбежать от него. Да и куда бежать? Корсоли находился на самом высоком месте в долине.
— Я боюсь, — прошептала Миранда, натягивая на себя одеяло.
Она проснулась среди ночи, сорвала с себя рубашку и стала выискивать у себя на теле опухоли. Страх оказался сильнее скромности. Она заставила меня осмотреть ее подмышки, спину и ягодицы. Ей почудилось, что она заметила пятна между бедрами, и мне пришлось раздвинуть мягкие волосы и показать, что там ничего нет. После этого она свернулась калачиком и зарыдала. Я уверял, что ей нечего бояться, но, если честно, сам был напуган не меньше и, когда она уснула, снял с себя лосины и тщательно обследовал свой пах.
Как только у кого-нибудь из горожан вздувалась шишка, его тут же выкидывали за дверь и оставляли на произвол судьбы. Зачастую эти несчастные погибали с голоду. Дома, которые посетила чума, заколачивали, а жильцов, даже здоровых, не выпускали наружу. Рынки закрыли, праздник в честь святого Джованни отменили. Епископ с группой мальчиков освятил поля, помахав над ними горящим факелом, но пронести по улицам бюст святого, как обычно, побоялся.
Мальчишки считали, что чуму разносят коты и собаки, а потому повыловили их и сожгли. Мужья бросали жен, матери — детей. Плач брошенных младенцев вздымался к ночному небу и парил над дворцом, не давая нам забыть об их страданиях.
На третью неделю умерли двое детей из класса, в котором училась Миранда. Епископ сказал, что во всем виноваты наши грехи и мы должны очиститься посредством поста. Затем он выпустил указ, запрещающий богохульство, игры, содомию и проституцию — короче, то, что Федерико любил больше всего. Герцог ничего не сказал, поскольку тоже трясся от страха. Как-то лунной ночью дети Корсоли прошли по улицам с иконами Богоматери и святого Себастьяна. В этой процессии хотели участвовать все, даже самые маленькие и больные. Некоторые скончались прямо во время марша. Каждый день мы собирались в соборе, взывая: «Misericordia! Misericordia!» [40] и умоляя Господа о прощении.
Женщины хлестали себя по спинам до крови. Но ничего не помогало. Мор не прекращался. Ноздри мои были постоянно забиты смрадом тления, а в ушах вечно раздавались вопли живых.
Через две недели после первой проповеди скончался епископ. Страх перед чумой губил людей не меньше, чем сама болезнь. Слуга, хозяин которого клялся, что тот абсолютно здоров, настолько перепугался, что сиганул в колодец. Миранда днями напролет сидела, забившись в угол спальни и ломая руки. Она сгрызла ногти до мяса и расцарапала кожу на бедрах и под мышками до крови. Я боялся, как бы она не лишилась рассудка, и хотя моя мать погибла от чумы в деревне, мне казалось, что Миранде будет там безопаснее, чем во дворце.
— Ты можешь пожить у моего отца. Ты его внучка. Он позаботится о тебе.
— А разве ты со мной не поедешь?
— Нет, Федерико меня не отпустит.
Чекки сказал мне, что герцог каждый день спрашивал о моем здоровье и наотрез отказывался принимать без меня пищу. Я почувствовал прилив гордости. Герцог Федерико Басильоне ди Винчелли нуждался во мне! Он не мог без меня есть. Он не мог жить без меня!
— Я же твоя дочь! — заплакала Миранда.
Я поспрашивал придворных, однако они были настолько озабочены спасением собственной шкуры, что мне все стало ясно без слов. Клянусь, я предпочел бы дать себе выцарапать глаза ногтями — но пришлось обратиться к Томмазо.
Томмазо готовил вишневый торт. Хотя он работал на кухне недолго, руки его уже носили на себе отпечаток новой профессии — и порезы, и ожоги. Пальцы у Томмазо были не такие тонкие и красивые, как у Миранды, однако очень ловкие, и я невольно залюбовался тем, как они порхают над кастрюлями и сковородками, словно птица, вьющая гнездо.
Он смешал чашку измельченной вишни с розовыми лепестками, добавил мелко наструганного сыра, щепотку перца, немного имбиря, сахара и четыре яйца и перемешал. Потом, осторожно вылив массу на сдобу, поставил сковородку на маленький огонь. Я вспомнил, как он сказал, когда лепил снежного волка, что хочет быть скульптором, и произнес:
— Ты уже стал им.
— Кем?
Он повернулся ко мне. Щеки у него запали, глаза погрустнели, в них затаилась боль.
— Скульптором. Ты говорил, что хочешь быть скульптором. Вот ты им и стал, только вместо мрамора используешь продукты.
Томмазо отвернулся к сковороде.
— Чего тебе? Я занят.
— С Мирандой плохо.
Томмазо бросил на меня молниеносный взгляд.
— Нет, она не больна, — добавил я быстро. — Но она сойдет с ума, если останется здесь. Я хочу отправить ее к моему отцу в деревню. Он живет в ди Фонте, там, за рекой.
— А я-то тут при чем?
— Она не может ехать одна, а Федерико меня с ней не отпустит. — Я сделал глубокий вдох. — Я хочу, чтобы ты отвез ее. Больше я никому не доверяю. Да, у нас были с тобой разногласия, но я умоляю: забудь о них — не ради меня, а ради Миранды. Если ты ее любишь, ты выполнишь мою просьбу.
