Николай Алексеев-Кунгурцев - Заморский выходец
Ждать им пришлось недолго: не прошло получаса, как Годунов приехал.
— Уж ты прости нас, что мы этак приехали незваные. Сам знаю, что не в пору гость — хуже татарина, да уж очень хотелось мне показать тебе своего племянника, — сказал Степан Степанович, облобызавшись с Борисом Федоровичем.
— И не стыдно прощения просить? В кои-то веки заглянул… Это — племянник твой? Красавец молодец!
И Борис впился в лицо Марка своими черными проницательными глазами. В свою очередь, и молодой человек не спускал с него глаз. Перед ним стоял высокий плечистый стройный богатырь-мужчина во цвете лет — Годунову было в ту пору около тридцати — с несколько бледным, красивым лицом, выразительными глазами и умным высоким лбом.
— Моего брата, Данилы, сын… Чай, помнишь Данилу?
— Чуть помню. Видел раз как-то давно. Я еще тогда невелик был.
— Да уж с той поры, как его в полон забрали, много годов на второй десяток набежит. Вишь, Марк-то теперь какой, а тогда был младенцем махоньким.
— Что я раньше тебя не встречал, Марк Данилович?
— Меня на Руси не было.
— И я-то его не более седмицы, как впервые увидел, — заметил Степан Степанович и пояснил: — он в полону был с отцом.
— Вот как! — удивленно воскликнул Борис и опять окинул пытливым взглядом Марка. — Однако что ж я вас только разговорами кормлю. Пора за обед.
— Дома только что пообедали, — соврал дядя.
— И слушать не хочу! Пообедаете у меня, — сказал Годунов и хлопнул в ладоши.
Вбежал холоп.
— Снаряжайте-ка обед, — приказал Борис Федорович, потом обернулся к гостям: — Только не взыщите — обед у меня незатейливый.
«Незатейливый» обед оказался, однако, довольно обильным.
Во время обеда Степан Степановйч несколько захмелел, и язык его очень развязался.
— Царь, сказывают, вельми разнедужился? — спросил он.
— Не так, чтобы очень… — уклончиво ответил хозяин.
— Толкуй! Знаем мы! Помрет царь — ты в великую честь попадешь. Еще б! Федор — шурин тебе.
— Пустое все это, — промолвил Борис Федорович и нахмурился.
— Нет, не пустое! Кому же и быть в чести, как не тебе? Да так и следует, потому что ведь ты — голова. Шуйские, Мстиславские, сам Бельский перед тобой — тьфу!
— Полно тебе!
— Нет, не полно, потому — правду говорю. И я за тебя, Борис Федорович, и в огонь, и в воду. Коли что, Шуйским, паршивцам, глотку перерву!
— Ты из каких же мест прибыл? — спросил Марка Годунов.
— Нет, ты постой… — хотел его перебить Кречёт-Буйту- ров.
— Я из Венеции, — поспешил ответить Марк, чтобы не дать возможности дяде заговорить.
— Знаю, знаю! Слышал о таком граде — на воде весь.
— Да, — сказал Марк Данилович, с удивлением взглянув на хозяина: он не ожидал встретить таких познаний; до сих пор, кому он на Руси ни говорил о Венеции, он встречал в ответе удивленный взгляд да вопросы:
«Где ж такой град есть? Чай, на краю света, в поганой земле?»
— Да, на воде, — повторил он и начал описывать город, свое детство.
Борис Федорович его внимательно слушал. Его взгляд был серьезен, и на лице его лежала глубокая дума.
— Ты — мастер говорить. И хвала тебе великая, что не забыл ты Руси-матушки и речи родной, — промолвил Годунов, когда молодой человек замолчал.
— А все-таки он обасурманился! — неожиданно вскричал Степан Степанович, полудремавший во время речи племянника.
— Как так?
— А так? Перво-наперво, не спит после обеда… Нешто это дело? Какой же он православный христианин, коли так? Об этом и в писании сказано…
— Ничего такого там нет, — сказал Борис.
— Есть, есть… Как сейчас помню, отец Матвей говорил. Вот только из какого места не помню. А вторая ересь его — бани не любит.
— Экий грех! Нехорошо, нехорошо! — покачал головой Годунов, а глаза его смеялись.
— Истопил баньку это я как надобно и пошел с ним. Дал ему веник в руки, а он что и делать с ним — не знает… Научил я его. Махнул он это себя разика два и бросил. Что ж? — спрашиваю. А он мне: — «Большая нужда, говорит, сечь себя самого!» Так ведь не попарился! Плеснул на себя водой разка два да и выпрыгнул из бани. И третья ересь есть…
— Ну?! И третья?
— Да… Пристал ко мне, почему я грамоте холопов своих не обучаю! Да я и сам неграмотен, говорю. Он и руками развел. «Может ли быть?» — говорит. А я ему говорю: Дурья ты голова! Да на что боярам грамота? На то попы есть да дьяки с подьячими. Поди в приказ — что хошь тебе настрочат. А смердам и подавно грамоты не надо: выучи его грамоте, так он и нос задерет и господина слушаться перестанет. Им грамота — каша березовая на конюшне… Правду я сказал али нет?
— Правду, правду, — поддакнул Борис Федорович и слегка усмехнулся, поймав удивленный взгляд Марка Даниловича.
— Ну, вестимо же, правду, всякий скажет. Вот, чай, натворил бы он дел, кабы отцовская вотчинка еще цела была!
— А куда ж делась вотчина? — быстро спросил Годунов.
— Как Данило пропал, так вотчину под государя взяли.
— Вернуть бы надо.
— Как вернешь? Особливо его отец у царя в опале был.
Степан Степанович зевнул во весь рот.
— Сон морит. Пойдем-ка, Марк, спать домой.
— Посиди, Степан Степанович.
— Нет моченьки, так спать охота. Поднимайся-ка, племяш.
Он встал. За ним поднялись и племянник с хозяином.
— Коли не хочешь посидеть, так Бог с тобой. За угощение убогое не осуди!
— Вот на! Наелся до отвала да осудить. Эх, Маркушка! И соснем же мы сейчас!
— Ты ведь, дядя, отсюда, кажись, хотел к Шуйским со мною ехать?
Дядя бросил на него свирепый взгляд.
— И откуда к тебе в голову взбрело этакое глупство! — вскричал он с досадой. — Чтоб я к Шуйским, к этим паршивцам, поехал?! Ни в жисть! Ну, спасибо за хлеб, за соль, прощай, хозяин!
— Ты, Марк Данилович, нешто тоже спать хочешь? — попрощавшись со Степаном Степановичем, спросил Годунов.
— Нет. До сей поры не привык ко сну послеобеденному.
— Так чего ж ты-то уходишь? Посиди, потолкуем.
— Ведь и тебе отдохнуть надо, Борис Федорович.
— Успею еще. Коли не хочешь сидеть, — отправляйся-ка, Степан Степанович, без племянничка, — шутливо сказал старшему Кречет-Буйтурову Борис.
— Что ж! Мы и одни дорогу знаем, мимо своего дома не проедем. Ты, Марк, только не загащивайся долго.
— Как раз, как тебе проснуться, поспеет.
— Так ладно будет. А и сосну же я сейчас! Ух! Прощай, Борис Федорович!
XIII. Продолжение предыдущей главы
Годунов проводил Степана Степановича до крыльца и вернулся в светлицу.
Взглянув на него, Марк Данилович подивился той перемене, какая совершилась с Борисом Федоровичем: на лице его не было и следа недавнего веселого и благодушного настроения. Оно было серьезно, почти угрюмо. Казалось, Годунов сразу постарел на несколько лет. Он заговорил, и его речь звучала желчно.
— Что, я чай, тебе после Венеции да стран заморских наша Русь лесом показалась? Да лес и есть, лес она дремучий, темный, и живут в нем нелюди…
— Меня тянуло на родину, Борис Федорович, и, какая ни есть она, люблю я ее.
— Кто ж ее не любит! Потому и сердце болит, что любишь. Кабы не любить! Скажи, положа руку на сердце, зачем вернулся ты сюда?
— Служить хочу земле родной.
— Биться против ляхов, крымцев?
— Зачем? Разве только и службы?
— Тьму разгонять хочешь?
— Это велел мне мой учитель.
— Эх, молодец, молодец! Не знаешь ты, за что берешься! — сказал Годунов и, встав со скамьи, в волнении заходил по комнате. — Слышал, что сейчас дядюшка твой говорил?
— Не все ведь, чай, так думают, как он.
— Нет, все, все! Ты видел, я ему поддакнул. А не поддакни я, знаешь, что вышло бы? Завтра бы вся Москва кричала, что боярин Борис Федорович Годунов в ересь впал. С волками жить, по-волчьи выть! Тяжебную долю ты себе избираешь!..
Марк пожал плечами.
— Что делать!
— Погубят «они» тебя… Умеешь ты говорить льстивые речи?
— Нет.
— Умеешь улыбаться, когда в душе у тебя гнев лютый?
— Нет.
— Умеешь ли другом прикидываться и сыпать клеветы черные?
— Нет, нет, — отвечал удивленный Марк, но не понимая, к чему клонит речь Годунов.
— Тогда тебе не сладить с ними, а они тебя обойдут. Здесь волк и лис зайцем глядят, ворог — другом милым. На себе все познал я. Думаешь, меня не травили? Травили и травят. Их зависть берет: Бориска у царя в милости, как же это так! Ну, и клевещут, и травят. А почему мне не быть в милости? Хуже я их? Я не уступлю им, не уступлю! Они меня травят, и я их буду травить. О! Я сумею. Рано ль, поздно ль, придавлю пятой змея шипучего. Я многого хочу, Марк Данилович, многое и могу.
Годунов волновался. На бледноватом лице его выступили красные пятна, черные глаза сверкали. Марк с удивлением смотрел на него.
