Еремей Парнов - Заговор против маршалов

Что же случилось теперь? С ним, Григорием Со­кольниковым, с ними со всеми? И главное, на что наде­яться? Финал предрешен всей жизнью. «Бедный Ни­ночка,— подумал он о Бухарине.— Ему так же трудно и тошно. Все, все одинаково виноваты».

—       Да что с тобой, наконец! — чуть ли не с отчая­нием воскликнула Галина Иосифовна.— Говорю, гово­рю, а он молчит!

—       Извини, я забыл позвонить Серго,— он потянулся к телефону.— Срочный вопрос.

Вопроса не было, тем более срочного. Всего лишь минутный порыв излить наболевшее.

Договорились на десять вечера. К двенадцати Орджо­никидзе возвращался к себе в наркомат.

Верно сказано: в здоровом теле здоровый дух. Десну излечили. Бухарин окреп. Регулярная физзарядка вер­нула ему ощущение внутреннего благополучия. Мрач­ные предчувствия, если и не развеялись вовсе, то явно ослабили мертвящую хватку. Словом, ушли с поверх­ности в те глубинные слои, где отстаивается, густея со временем, общая — и своя для каждого — истина о неизбежном конце всего сущего. И темные вестники, что повергали прежде в уныние, утратили, словно раз­мытые зыбями, четкие очертания. Выявилась возмож­ность альтернативы.

Увидев в вагоне «Стрелы» примелькавшуюся спут­ницу, Николай Иванович премило раскланялся с ней и даже вступил в беседу. Всякий раз, отправляясь в Ле­нинград на заседание президиума Академии наук, он встречал эту прелестную незнакомку, никакого каса­тельства к академическим делам не имевшую. О слу­чайном совпадении не могло быть и речи. Но и предпо­лагать нечто прямо противоположное,- непосредствен­но угрожающее показалось необязательно. Общий, как говорится, порядок, примитивный стандарт — не более. Стоит ли из-за этого портить кровь? Жить стало если не легче, то проще.

Из неустойчивого равновесия выбил телефонный звонок Сталина.

— Давненько мы не виделись с тобой, Николай. Почему не заходишь?

Превозмогая подступившее к горлу удушье, Бухарин вошел в кабинет. Раньше Коба нуждался в нем, льстил: «Мы с тобой Гималаи, остальные — ничтожества». Все обернулось коварством и ложью.

Против ожидания Сталин встретил его почти по- дружески. Вышел из-за стола, усадил, выколотив труб­ку, сел рядом.

—      Мы решили командировать тебя за границу для покупки архива Маркса и Энгельса. Австрийские социал-демократы хотят продать архив именно нам. Это вынужденный, но очень важный для нас шаг. Они опасаются за сохранность архива в случае возможной войны и, не в последнюю очередь, нуждаются в деньгах. В нашу задачу не входит финансовая поддержка социал-предателей, но и допустить, чтобы архив Маркса и Энгельса попал в недостойные руки, мы тоже не мо­жем. Поэтому придется крепко поторговаться. Край­нюю цену мы тебе указали.

О согласии Сталин не спрашивал. Просто ставил задачу.

—      Понятно, Коба,— кивнул Бухарин. Неожиданное предложение всколыхнуло в нем самые противоречивые чувства, но преобладало все-таки облегчение. Обдав благодарной высвобождающей теплотой, оно ободряю­ще заструилось по жилам. Сталин набил трубку, про­шелся по кабинету и, став спиной к выдюженному кафельной плиткой калориферу, так же размеренно и обстоятельно продолжил инструктаж:

—       В состав комиссии мы включили директора ИМЭЛ Адоратского и председателя ВОКСа Аросева. Аросев, несомненно, торговаться сможет, но в знаниях Адоратского я сомневаюсь, ему могут подсунуть что угодно вместо Маркса. Проверить рукописи сможешь только ты.

Неторопливо раскурив трубку, Сталин взял со стола сколотые бумаги.

— Вот тебе постановление Политбюро и инструкции. Ознакомься.

Скрывая дрожь, Бухарин стиснул переплетенные пальцы. Невероятность происходящего застилала глаза. Подумать только: Коба выпускает его за границу!

Однако все так: цель командировки, состав ко­миссии, Адоратский во главе. Он, Бухарин, на втором месте.

В отдельной памятке были поименованы лица, с которыми надлежало вести переговоры: главари Вто­рого Интернационала и австрийской социал-демократии Отто Бауэр и Фридрих Адлер, а также меньшевики- эмигранты Дан и Николаевский. Все, кроме последнего, фигуры известные, заклятые друзья.

—       Но, Коба,— попытался возразить Бухарин,— я же резко полемизировал и с Бауэром, и с Даном. Осо­бенно в брошюре «Международная буржуазия и Карл Каутский, ее апостол». И вообще постоянно подчерки­вал неизмеримую подлость и банкротство Второго Ин­тернационала... Не знаю, насколько удобно в такой ситуации...

—      Большевик ведет открытую полемику в печати по принципиальным вопросам марксизма. Значит ли это, что он не может продолжить ее лицом к лицу с оппонентом? Нет, не значит.

Бухарин послушно поддакнул. Его нисколько не сму­щала возможная дискуссия с лидерами австромарксизма. Зато перспектива встречи с меньшевиком Даном определенно наводила на размышления. Это в его «Со­циалистическом вестнике» появилась запись злополуч­ной беседы с Каменевым, вызвавшая настоящий скан­дал в Политбюро. С эмиграцией опасно вести какие- либо дела. Тем более что по сей день неизвестно, кто мог предать огласке доверительный разговор с глазу на глаз. (Сокольников не в счет: он практически не участвовал и вообще скоро ушел.) Но как скажешь об этом Кобе? Заикнуться, и то немыслимо. Все равно что подставиться под топор. Тогда, в двадцать девятом, он очень ловко использовал ситуацию и конечно же все превосходно помнит.

—      Я назвал Феликса Дана гувернанткой, прогули­вающей старца Каутского,— Бухарин все же попытал­ся прояснить обстановку.— И вообще эти «Либерданы»...

—       Костюм у тебя, Николай, поношенный, так ехать неудобно. Срочно сшей новый, теперь времена у нас другие, надо быть хорошо одетым.— Сталин не пожелал вникнуть в нюансы. Вопрос для него был решен.

Возникшие было опасения вскоре развеялись. Коба завистлив, мстителен, но не настолько же... Вот и на прошлогоднем банкете он предложил тост: «Выпьем, товарищи, за Николая Ивановича Бухарина! Все мы его знаем и любим, а кто старое помянет, тому глаз вон!» Никто, так сказать, за язык не тянул, а доказатель­ство налицо. Значит, едем!

В квартиру Николай Иванович вбежал, подпрыги­вая, как мальчишка.

—      Анюта! — радостно обнял жену.— Нипочем не угадаешь, что сейчас приключилось! Ну, Коба выкинул номер! Анекдотический случай: я — и Дан! — захле­бываясь смехом, пересказал разговор.

А через час позвонили из спецмастерской Наркоминдела.

—      Товарищ Бухарин,— мастер говорил с ярко вы­раженным местечковым акцентом.— Мне надо срочно снять с вас мерку, чтобы успеть пошить вам хороший костюм.

—      Извините, товарищ! — Николай Иванович и ду­мать не желал о таких пустяках.— Но я очень занят. Никак не смогу выбраться. Нельзя ли без мерки?

—      Без мерки нельзя, если вы не хотите, чтобы с вас смеялась вся заграница. Лично я не знаю такого слу­чая, чтобы шили без мерки. На глаз — бывало, делали, но в прежнее время. Так что прошу прощения. Я вас задержу всего на момент.

—      Боюсь, не успею. В три часа редакционная «ле­тучка».

—      Я могу подождать вас до вечера.

—      А если снять мерку по старому костюму? — Бухарину казалось, что он нашел выход из положе­ния.— Я вам его подошлю.

—      По старому? Это, конечно, можно, но предупреж­даю вас, выйдет плохо. Молодой человек растет вверх, пожилой человек растет вниз. Люди худеют и люди полнеют. Такова жизнь. И вообще сделайте мне удоволь­ствие, товарищ Бухарин! Я всегда мечтал хоть одним глазком увидеть живого Бухарина — не на портрете. Ведь это такой случай, такой исключительный случай! Я думаю, вам не каждый день приходится шить себе новый костюм.

Делая выразительные знаки жене, Бухарин сдавал позицию за позицией.

—      Если я не смог отказать Кобе, то почему я дол­жен обидеть портного? — сказал он, надевая пальто.

—      Тем более что твой единственный костюм на тебе,— улыбнулась Анна Михайловна.— Ты бы просто не смог поехать в редакцию.

11

Ледяная крупа катится по каменным плитам. Жест­кий ветер перегоняет ее из конца в конец. В наклонных лучах пунцового солнца отчетливо прорисовывается каждый припорошенный стык. Линии швов, подбелен­ных снегом, смыкались у ступеней генерального штаба, поперечные параллели уводили к «Бристолю» и «Ев­ропейской». И эта площадь, расчерченная на клетки, как карта, и лютая синева, в которой таяло одинокое облачко, навевали тоскливое ощущение позабытого сна. Как ни мучься, не вспомнить мелодию, не связать обрывки сумеречных струн. Вытянутый в длину фасад отгораживал площадь от Саксонского парка с его пет­ляющими дорожками и прихотливым узором оград. На­верное, там затевали возню мальчишки и чинно про­гуливались одинокие старики, а здесь отрешенно зияла закованная в прямоугольный камень пустыня. Стран­ный все-таки обман чувств, минутное помрачение, на­веянное переменой погоды. Людская суета заполняет даже четырехмерное пространство пана Минковского. Мир застывших форм и остановленных движений су­ществует лишь на полотнах Кирико или Дельво.