Геннадий Ананьев - Риск. Молодинская битва
«Склонит голову Василий! Обязательно склонит! — со злорадством предвидел свое торжество крымский хан. — Он — данник мой! Раб!»
Мухаммед-Гирей как раз обсуждал со своим братом Сагиб-Гиреем, когда и как лучше начать осаду Кремля, переждать ли какое-то время, чтоб совсем догорели посады, или пустить по дымным и жарким еще улицам? Они уже склонялись к преимуществу немедленной осады Кремля, как ширни осмелился прервать их стратегическую беседу.
— Аллах милостив к тебе, мой повелитель. Гяуры прислали мирных послов и обоз даров от раба твоего князя Василия.
Первым желанием Мухаммед-Гирея было желание немедленно пригласить послов Васильевых в шатер, он даже сказал слово:
— Зови…
Но не докончил фразу, и ширни ждал, кого повелит хан позвать. А Мухаммед-Гирей молчал. Долго молчал. Потом заговорил..
— Поступим так, как поступали предок наш, Великий Покоритель Вселенной Чингисхан, и грозный внук его Бату-хан. Пусть послы пройдут сквозь очистительный огонь и поклонятся солнцу. Предупреди послов: кто осмелится креститься своему Богу, тому смерть неминуемая. Возьми для этого моих лучших нукеров.
— Слушаюсь, мой повелитель, — переглянулся в поклоне ширни, попятился было к выходу, но потом остановился и спросил: — А если гяуры не согласятся идти через очистительный огонь?
Метнул гневный взгляд Мухаммед-Гирей на своего мудрого советника, который сказал ему вслух то, чего опасался хан, приняв ради своей гордыни столь унизительную процедуру для послов, но не отступать же — хан не берет свое слово обратно, бросил резко:
— Тогда всем им — смерть! Порезать как баранов!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
— Что мне передать моему повелителю? — с ядовитой усмешкой спросил ширни князя Воротынского. — Разводить костры или повелеть кэшиктэнам[110] обнажить сабли и пустить их в дело?
— Погоди, — буднично, словно речь шла о сущей безделице, ответил Воротынский. — Дай подумать.
Каких усилий потребовалось князю, чтобы вот так спокойно ответить наглому вельможе ханскому, только он один знал. Пойти на предложенное унижение, стало быть, уже загодя поставить себя в рабское положение. Не посол великой России, а проситель нищенствующий, вымаливающий снисхождение, готовый принять любые условия.
А что делать? Разве не в тяжелейшем положении оказалась Москва и большая часть удельных вотчин князей и бояр? Разве не грянет еще более страшное наказание за гордыню и недомыслие тех, на кого надеялись россияне, кому отдавали они добрую долю своего труда и дохода лишь ради того, чтобы рать крепко оберегала порубежье. А он, Воротынский, разве не пытался вразумить и самого царя, и воеводу-юнца Вельского?! И, наконец, князя Андрея, так и не решившего поставить царев полк заслоном.
«Сами, видишь ли, с усами. Ума палата! Только дальше носа ничего не видят и мыслить с мудростью не желают! Теперь вот отдувайся за их недомыслие и трусость! Принимай позор на себя!»
Князя Воротынского так и подмывало бросить дерзко в ядовитое лицо ханского советника: «Великая Россия — не раба крымскому хану!» — но он не спешил сказать роковое слово.
Смерти князь не страшился. Любой, самой лютой. Принял бы ее с таким же достоинством, как и предок его, князь Михаил Черниговский,[111] и боярин его, Федор. Одно останавливало: пойдет ли на пользу Москве и державе его мученическая смерть?
Поступок князя Михаила Черниговского и боярина Федора достоин и почитания и подражания, только время теперь не то и условия иные. Князь, бежавши в Венгрию от батыевского нашествия, вернулся в вотчину, когда объясачили[112] все русские княжества монголы-язычники, но чтобы править уделом на законном основании, утвержденном завоевателями, нужно было получить на то разрешение золотоордынского хана. Пройти через унижения. У него выбора не было.
Многие князья проходили через огонь, кланялись солнцу и монгольским божкам-идолам, кто ради личной корысти, а кто, как Александр Невский,[113] чтобы спасти половину, почитай, России от разорения. И вот тут рассуди взвешенно, кто проявил больше мужества и разумности, Михаил ли Черниговский, Александр ли Ярославич?
Церковь возвела в ранг новосвятых мучеников и князя Михаила, и боярина Федора, ибо Господь назидал: «Тот, кто хочет душу свою спасти, тот погубит ее, а кто погубит душу свою ради меня, тот спасет ее». Поклонение любому идолу — смертельный грех. Поклоняться можно лишь одному — Господу. И еще говорил Господь, что нет пользы человеку, если он приобретет царство мира сего, а душу свою погубит. И какой выкуп даст человек за душу свою?
Тем же, кто будет чтить Христа и признает его перед людьми, он обещал признать того перед отцом своим небесным.
Новосвятые мученики стали знаменем борьбы христиан с язычниками. Их мученическая смерть, их мужественный поступок вдохновляли на сопротивление, явное и тайное, вселяли надежду на скорое освобождение от ига басурман. Это, конечно, важно. Духовный настрой нации — не пустячок. Только не менее важно и действие. Рассудительное, с глубоким осмыслением обстановки. Что прекрасно знал князь новгородский Александр, не понятый поначалу своими современниками, осуждаемый ими, остававшийся порой без верных соратников. И лишь годы рассудили, кто был достоин большего уважения.
Александр Невский остался в памяти народной, церковь приняла его в лоно святых; яркий же подвиг Михаила Черниговского время подернуло пеплом забвения.
Время — мудрый судья.
А ширни Мухаммед-Гирея поторапливает:
— Так какое слово, князь, я передам моему повелителю?
— Погоди, — вновь отмахнулся Воротынский и — к боярам и дьякам, его сопровождавшим: — Ваше мнение, други мои, каково?
Будто искрой от кресала угодил в пороховой заряд. Вспыхнула перепалка. Яростная. Неуступчивая. Большая часть посланников за то, чтобы подчиниться хану-захватчику, ибо, как они утверждали, положение безвыходное, меньшинство же, но настроенное решительно, требовало от Воротынского отказа. Они были готовы принять вместе с ним мученическую смерть, но не посрамить России, не предавать Господа своего Христа-спасителя. Стйвили в пример и святого мученика Михаила Черниговского, принявшего смерть за веру.
Слушал спор сотоварищей своих князь Иван Воротынский, и казалось ему, что правы и те, и другие. Еще более заметался он душой, никак не находя верного решения. И только когда услышал из уст дьяка запалистое:
— Епитимью потом примем! Да и простит нас, грешных, Господь, ибо не своей жизни ради пойдем на позорище, но людишек для. Иль не видали, сколь их в Кремле, а того более снаружи к стенам прилипших?!
Верно, перво-наперво посекут их всех либо заставят впереди себя лезть на стену, смастерив из бричек и оглоблей лестницы.
«За что им-то страдать?! Гордыне службу служить или несчастного люда ради принять грех на душу? А Господь, если истово помолимся ему всем миром, поймет и простит…»
Не подумал тогда князь Воротынский, как воспримет такое решение своих подчиненных царь. Не до того в тот миг было Воротынскому, и не мог знать он, что вскорости понесется со своими туменами Мухаммед-Гирей на защиту родовых улусов от набега астраханских татар. Не ведал, что унижение, какое он пройдет, ему же во вред обернется. Сказал, словно рубанул:
— Кто не согласный, вольны воротиться! — И к ханскому первому советнику: — Всё. Что принято у вас на церемонии приема послов, мы исполним. Так и передайте своему хану.
Вроде бы все, но ширни кобенится:
— Или все идите сквозь огонь, или всем одна участь — смерть.
И улыбочка ядовитая на губах. Знайте, мол, наших. Князь Воротынский не полез на рожон. Склонил голову и молвил просительно:
— Прими от нас дар соболями и куницами. Не жалеючи поднесем, только не неволь тех, кто о душе своей печется более, чем об Отечестве.
Понравилась ширни покорность князя, да и подарки получить худо ли? Кивнул покровительственно.
— Хорошо. Пусть будет так. Они, — кивнул на противников унижения, — не посланники. Они — сопровождающие обоз с подарками светлому хану моему Мухаммед-Гирею и брату его Сагиб-Гирею.
Долго ожидали послы встречи с ханом. С версту двигались они пеши, сквозь перелески. Впереди ширни гарцует на статном аргамаке в доброй сбруе; позади, за обозом, полусотня свирепых крымцев, от одного взгляда на которых оторопь может взять. Вот наконец и луг. Большущий и истоптанный уже, бедняга, изрядно. Как вся Земля Русская. И только у шатра ханского сохранилась девственная прелесть лугового разнотравья.
«Ишь ты, бережет себя чистотой, — ухмыльнулся князь Воротынский и остановился, подчиняясь поднятой руке ханского советника. И тут же подумал: — А где же костры?»
На лугу не видно не только костров, но даже приготовленных для них дров или хвороста.
