Сергей Мосияш - Александр Невский
— Стало быть, платить нечем? — переспросил как можно спокойнее.
— Нечем, батюшка. Ей-богу, нечем. Все под дождями сгинуло.
— Ну, спасибо тебе, Ярославич, за совет. Спасибо. А только тогда присоветуй мне, князю, на что дружину содержать? А?
— Не знаю, — признался Александр, — но только брать там не с кого и нечего. Да ты Якима спроси, коль мне не веришь.
— А что Яким? Яким сам с князя куны на содержание просит. Ну хорошо, — вдруг примирительно заговорил князь. — Хорошо. Ныне с них брать нечего. Так?
— Истинно так, батюшка.
— Ну, а грядущее лето, скажем, уродит жито да молоко рекой. А? Тогда что?
— Тогда и брать.
— Вот ты и попался, как олень в путик[64], сыне дорогой, — засмеялся князь. — Как же ты брать с них станешь, коли у них грамота вольная на пять лет?
Приперев этим доводом сына в угол, князь потрепал его благодушно по голове.
— По сей грамоте, сыне, смерд за пять лет зажиреет, а князь с сумой пойдет.
Ярослав обернулся к Яневичу.
— Ну, сказывай далее, славный муж.
— Ведомо тебе, князь, что Антоний дальше службу служить не мог.
— Ведомо, ведомо, — отвечал Ярослав, присаживаясь опять к столу. — Укатали сивку крутые горки.
— Видя это, Михаил присоветовал боярам найти на его место достойного чернеца или попа.
— Мудро присоветовал, мудро, — съязвил Ярослав.
— Бояре-те заспорили, одни хотят диакона Спиридона с Юрьевского монастыря, другие Иоасафа — епископа из Владимира-Волынского.
— Ишь куда метнули. А его спросили?
— А третьи игумена одного, из греков. Спорили, спорили…
— Шибко голов много, а ума ни одного, — заметил князь.
— И решили избрать жребием.
— О господи! — воскликнул Ярослав.
— И тогда написали три имени на хартиях, и положили на святой престол в Софии, и послали княжича Ростислава, дабы взял и принес одну. Княжич принес хартию со Спиридоном.
— Во! — обернулся весело князь к сыновьям. — Коли ума недостает, как дела вершить надо, жмурь очи и своди персты. Сошлись — спеши на рать, не сошлись — сиди на печи.
Княжичи смеялись, смеялся и князь, вышутив избрание нового владыки. Потом Ярослав, усадив Яневича напротив себя, долго и дотошно выпытывал о жизни в Новгороде, интересуясь и ценами на жито, и пожарами, и разбоями.
Затем, отпустив гостя, чтобы отдохнул с дороги, Ярослав стал думать с княжичами. Думать в последнее время с наследниками князь ввел в правило, чтобы приучать детей самих принимать решения, и не какие-нибудь, а наиболее благоприятные их гнезду — гнезду Ярослава. Решение у князя готово, надо только исподволь подвести к нему княжичей.
— Ну что станем творить, головушки мои золотые? Стол-то Новгородский в чужих руках.
— А зачем он нам ныне, — молвил Федор, — голодный да разбойный.
— А и верно, на что нам эта сума, — согласился князь. — Своих забот выше носа.
— Ну а если б мы сидели сейчас там на столе, что б мы сделали? — спросил Александр.
— Ну наперво, мы там не сидим. А если б сели…
Ярослав задумался над вопросом младшего.
А и впрямь, чем бы он облегчил жизнь города, будь на столе его сейчас? Жито б подвез? Так он не купец, а князь.
— Известно вам, сыны, что на земле Русской другой год жито не родит, — начал издалека Ярослав. — Только в Киевских землях обилие есть. Узнав об этой беде, к великому князю Юрию, брату моему, пожаловали булгары волжские и множество лодий с житом привезли. Великий князь одарил их щедро, и решено было тогда пускать к нам их купцов с житом. Вот и сообразите, как бы мы могли помочь голодному Новгороду, если б сидели там?
— Мы б жито с Волги пустили, — сказал Александр.
— Твоя правда, сыне. Если снять или снизить пошлину, купцы б повезли жито хоть до стран полуночных. А уж если еще и боронить их от збродней всяких…
— Так давай так и сотворим, — обрадовался Александр.
— Ох аки прыток ты, — засмеялся князь. — Где ныне корысть наша, если эдак-то творить?
— Им вовсе закрыть жито с Волги надо, — сказал Федор, чем сильно обрадовал отца.
— Ай да Федя, золотая голова, — похвалил он сына. — Эдак мы и сделаем. Завтра же скачу Волок Ламский брать.
— А когда нас с собой брать станешь? — спросил Федор.
— Вас? — князь внимательно посмотрел на старшего сына. — Добро. Едешь со мной.
— А я? — вдруг обиделся Александр.
— Э-э, сыне, подожди, — ласково потрепал его по щеке отец. — Старшему наперед на стол садиться, пусть привыкает. А ты ж по ловам скучал, вот и займись.
Что надумал Ярослав Всеволодич, так тому и быть. Надумал Волок Ламский копьем взять — и взял его. Теперь Новгороду совсем худо придется, дорога-то житная у Ярослава в руках. Вскоре и впрямь прискакали в Переяславль послы от Михаила Всеволодича.
Ярослав принял послов княжеских, как и полагается, с честью и должным вниманием. Но в душе его кипело злое торжество, которое скрывал он через силу.
После приветствий и обмена любезностями посол приступил к делу:
— «Светлый князь, Ярослав Всеволодич, сил тебе не занимать стать… А ведомо, сильный князь велик душой бывает…»
Ярослав слушал и даже головой кивал согласно, хотя тянуло его за язык осадить посла, дабы не медоточил очень. Но сдерживал себя князь, памятуя, что за послом какой ни на есть, а князь стоит. И как бы ни презирал его Ярослав, он никогда не покажет к нему свое неуважение.
Если боярских послов Ярослав мог и за бороду таскать и кукиш в нос совать, то с княжеским ни-ни. И не потому, что боялся, а потому, что ревностно требовал и к себе того ж.
— «… Волок Ламский взял ты, князь, силой и теперь держишь под своей рукой, а испокон веков был он Новгородской волостью. Будь же благочестив и справедлив, вороти взятое, и да будет над тобой божья благодать и наше братское прощение».
Посол окончил чтение грамоты и, приложив ее к сердцу, церемонно передал князю.
Ярослав принял грамоту и спросил посла:
— Так говоришь, заслужу я братское прощение?
— Да, князь. Так велел передать тебе Михаил Всеволодич.
— Ну что ж, спаси бог его за такое к нам великодушие. Ответь же ты мне, коль послан им: чем владеет Михаил?
— Ныне Новгородский стол и еще Чернигов под его рукой.
— Вот видишь, как богат твой князь. А у меня, окромя Переяславля, какой-то паршивый Волок Ламский, и я его ж еще отдай. По-божески ль сие, по-братски ль?
— Но, светлый князь, ты ведаешь, что…
— Я ведаю, — перебил Ярослав, — что у меня два наследника, — кивнул он в сторону княжичей, — а у Михаила один. И ежели я начну раздаривать города и веси, то какие ж тогда они князья будут, сыны мои? А? Я не ворог им, но отец кровный. — Ярослав поднялся со стольца, давая понять этим, что разговор окончен.
— Передай князю мое слово твердое: пусть каждый владеет тем, чем владеет. Аминь!
Посол открыл было рот, чтобы еще сказать что-то, но князь величественно поднял правую руку, напоминая опять: «Все. Говорить больше не о чем».
XXI
ЗБРОДНИ[65]
Земли трясение приключилось аккурат в обедню. Закачались, затрещали стены церковные, ударили сами собой колокола. Молящимся помстилось: пришел конец света. В ужасе крича, бросились они вон.
Священник, забыв о благочинии, носился у царских врат и твердил одно как помешанный:
— Господи, помилуй! Господи, помилуй!
Для Переяславля напасть эта окончилась благополучно, никто задавлен не был, лишь церковь святого Михаила расселась надвое, грозя вот-вот обвалиться.
Но в других городах Руси многие церкви каменные рухнули, похоронив под собой молящихся.
— То, братие, не на добро, на зло, — вопили на торжищах калики перехожие.
— Земля грехами нашими колеблется, — вторили им служители церкви, пугая верующих, — беззакония нашего носити не может. Просите всевышнего, дабы смиловался над рабами своими.
— Забыли мы, забыли о душах наших, все о бренных телесах печемся, — гундосили монахи, мирян поучая. — Вот бог и дал знак, всколебал землю.
И уж совсем обезумели христиане, когда второй знак явился: среди бела дня 14 мая солнце на небе исчезать стало. Крик и плач поднялся в городе, все падали ниц, умоляя всевышнего о пощаде. Лишь одна старуха косматая, горбоносая, как ни в чем не бывало, шла с торжища.
— Ведьма, — прошелестело в толпе. — Ведьма-а. Вишь, не печалуется, бога не просит, пото как с нечистым знается.
— Она-а-а! — закричал кто-то пронзительно. — Ее рук дело!
— Бей! — рявкнуло несколько глоток.
Градом посыпались в «ведьму» камни и палки. Упала старуха, кровью обливаясь. Не успела карга ни в клубок, ни в свинью оборотиться, не дали ей возможности такой православные. И едва испустила «ведьма» дух, как солнце на небо выкатываться начало. Все светлей да светлей, и вот уж оно все, родимое, вылупилось. От радости великой кинулись христиане со слезами обниматься друг с другом. Целовались, умилялись, что распознали вовремя слугу дьявола и свершили дело богоугодное.
