Андрей Косёнкин - Юрий Данилович: След
- А-а-й! - крикнула она дико и страшно. Так дико, что Юрий невольно отпустил её голову, и девка, прикрыв руками лицо, ничком повалилась в постель.
- У-у-у… - выла она без слов.
А Юрий молча стоял над ней, вытирал о подол рубахи дрожащие руки… и плакал. Плакал, как в детстве, в нестерпимой жгучей обиде.
О чём плакал он? О чудных ли, чёрных, точно вишнёвая смолка, глазах чудской девки, в которые ни он и никто другой более никогда не взглянет? Но что ему девка чудская?
А может быть, плакал он о себе, впервые вот так, собственными руками, пролившем кровь? Но странная улыбка ли, гримаса дёргала его губы…
- Говорила же, глаза те не надобны, - сквозь слёзы зло сказал он, точно девка и была одна во всём виновата.
Она обернула к нему жуткое безглазое и кровавое лицо и вдруг, оборвав вой, сглотнув ком, сказала тихо и яростно:
- Вижу: зверь ты и зверю служишь! Путь пройдёшь, а следа не оставишь!
- Что ещё?
- Мало?
- Ещё скажи!
- Того достанет!
Юрий рукой удержал трясущиеся губы, криво усмехнулся:
- Милостив я, ведьма! Жизнь оставлю тебе, а язык-то укорочу! Надобен ли тебе язык-то?
- У-у-у! - по-звериному, как и положено ведьме, завыла девка.
- Федька! - крикнул Юрий.
Враз вбежал в повалушку Мина, знать, давно уж томившийся у дверей в ожидании, когда его кликнет княжич.
- Слышь, Федька, дознал я: то ведуница чудская, - кивнул на девку.
- Свят, свят, - перекрестился Федька.
- Счаровала она меня, и я с ней отрешился! Да Господь уберёг!
- Истинно уберёг, - вторил Федька, в ужасе глядя на залитую кровью постель, на Юрьеву рубаху в крови, на девку, теперь лежавшую без звука и движения.
- Жива она, - досадливо махнул рукой Юрий. - Да,- беда! - он ухмыльнулся страшной, незнакомой Федьке ухмылкой. - Болтает много! Скажи молодцам, что княжич велел сей ведьме язык-то укоротить!
Не успел Федька ни девку свести в нижние клети, ни чистую рубаху подать Юрию, как во дворе раздался шум. Да такой шум, точно в ворота пороками[46] били. И скрип полозьев, и топот от множества конских копыт, и крики надсадные.
«Ай, татары?»
Нет, вроде по-русски орут. А что орут-то?
- Настежь ворота, боярин! Князь к тебе жалует!
Иван Матвеевич Корова в исподнем выкатился во двор. А там из возка уже вылезает, припадая на битую ногу, грузный Даниил Александрович.
Юрий глянул в оконницу и обомлел от страха, так что и взмокла спина, и подмышки, и руки: «Батюшка! Его-то занесло сюда каким ветром? Не иначе колдунья наслала!»
Он заметался по повалушке, не зная за что и ухватиться: не умыт, не чесан, пьян с давешнего, одёжа комом, да девка ещё безглазая.
- Одеваться, Федька! Нет, стой! Девку-то уволоки отсель! Нет, брось её, не поспеть! Сам выду!
Но и выйти он не успел. На лестнице послышались шаги, голоса, и вот уж в дверях сам князь, за ним - тысяцкий Протасий, дале хозяин Корова.
- Здрав буде, батюшка! - Юрий, заранее винясь, готов был кинуться отцу в ноги.
Даниил Александрович с порога оглядел полутёмную повалушку. Все усмотрел: и рубаху в крови, и девку на постели, и смятение сына.
Не оборачиваясь, кинул назад:
- Уйдите все!
А после того, как за спиной затворилась дверь, долго ещё молчал.
- Али тебе девки важнее княжения?
- Батюшка!
- Молчи!
Хоть и червлёного цвета наволоки на подушках у боярина Коровы, ан кровь - и на червлёном кровь. К тому же подушка под девкой была мокрым-мокра. Даниил Александрович прошёл к постели, повернул к свету лицо девушки. Не выдержав, отпрянул, глянув в чёрные пустые глазницы. Сам гневно сузил глаза.
- Пошто зверствуешь?
- Ведьма то батюшка, ведуница чудская! - истово закрестился Юрий. - Накудесила баба судьбу лихую. Истинно ведьма, за то и наказана!
- Что накудесила?
- Путь пройду, да не свой! Дорогу проторю, да другому! За великим бечь буду, да не поспею, ан приду вовремя!.. - он беспомощно развёл руками. - Али разберёшь их наговора-то?!
Даниил Александрович брезгливо глянул на сына:
- Пошто ж с ведьмой-то ложе делишь? -Дык…
- Женю тебя! - как о решённом сказал князь. И добавил: - Вот с Рязани, Бог даст, придём и женю.
- Али мы на Рязань идём, батюшка? - Пророчества ведуцицы, собственная внезапная лютость, страх перед отцом, его угроза женить - все в единый миг вытеснилось из души и ума Юрия восторгом войны и скорого непременного подвига] - Неужто война?
- Кабы случайно-то на тебя не наехали, так ты бы поди не скоро и узнал, что на Москве деется. - Отец презрительно усмехнулся: - Али рать тебе не в рать, коли ты пустых бабьих сказок пугаешься?
- Да я, батюшка!.. Девка застонала.
- Жива, знать? - Даниил Александрович вопросительно посмотрел на сына.
Тот вздохнул покаянно: то ли в том каясь, что сотворил, то ли в том, что жива ещё.
Даниил Александрович отвернулся к окну. Во дворе заполошно суетились Юрьевы дружинники, Коровьевы боярчата; сам Корова уже в широком охабне и с длинным мечом на перевязи с крыльца отдавал наказы.
- Ты вот что, отошли-ка на Москву эту девку, коли впрямь она ведуница. Опосля будет время сверить её пророчества. Датак сделай, чтобы никто не увидел, да, главное, не услышал её.
- Не услышат, батюшка, - пообещал Юрий и, усмехнувшись, добавил с коротким смешком: - Чать она, батюшка, почитай, немтырка ужо.
Даниил Александрович резко повернулся от оконницы, с недобрым любопытством взглянул, на сына.
- Али она тебе на пальцах кудесила?
- На словах, батюшка, да язык больно длинен! - ответил Юрий. И взгляда не опустил.
Даниил Александрович покачал головой, хотел сказать что-то ещё, однако же воздержался и быстро пошёл прочь из повалушки, где остро пахло блудом и кровью.
- Ждать не буду! Нагоняй! - уже из-за двери, спускаясь по лестнице, крикнул он.
Сын Юрий, первенец, был ныне неприятен и страшен ему.
И непонятен.
Глава шестая
Коломна встретила москвичей открытыми ворогами и пустыми улицами. Однако видно было, что город жив - там-сям курились дымки над избами, тявкали собачонки за заборами. Жители не покинули город, лишь затворились в своих дворах. Чего ждали, сами не, ведали - то ли московской леготы, упорный слушок о которой давно уж тайно смущал коломенские умы, то ли огня и меча? У Господа молили милости, но в душе по русской привычке были готовы к худшему. Да и чего иного им, беззащитным, было ждать от московского князя, с войском вступившего в исконные рязанские земли?
А о сопротивлении не могло быть и речи накануне московского вторжения княжич Василий с дружиной и коломенскими боярами покинул город. Так что коломенцам оставалось лишь уповать на Господа да сквозь дырья в заборах с опаской глядеть на московскую рать. Впрочем, по мере того как вражье войско чинно, без безобразий проследовало через загородье, опять же без убийств и насилия заняло детинец[47], опаска развеялась, как дым без огня. Знать, не зря говорили умные-то люди о добром, богоугодном ндраве московского князя! Первыми за воротины отважились шагнуть седобородые коломенские деды.
- С чем пожаловали, московские люди, с добром или лихом?
- Поди, с добром, - хмуро отвечали недовольные ратники, покамест сильно разочарованные походом.
Дело в том, что Даниил Александрович строго-настрого наказал не зорить ни сел коломенских, ни саму Коломну не грабить!
То было странно - на что ж тогда и война? Юрий тоже хмурился и недоумевал:
«Чего боится? Абы худого про него не сказали, что ли? Пошто ж тогда и ратиться затеял? Али думает милостью боле примыслит?»
Нет, не нравилась Юрию такая война! Если в своих-то землях он на потешку, случалось, вёл себя, аки завоеватель, так уж, ступив в чужие пределы, трудно ему было себя сдержать. Однако же сдерживал, перечить батюшке даже и не пытался. То была его, батюшкина, война - хитрая, загадливая. На века…
А Даниил как жил сторожко, так и воевал с оглядкой. Пока все шло, как и было умыcленно. Но уже на другой день сердце Даниила Александровича дрогнуло.
Из Коломны вышли в раннее утро.
Дорога на Рязань была наезжена до визга санных полозьев о ледовую кромку. Шли ходко. И вот в тот же день, ещё до захода декабрьского солнца, незадолго до Переяславля-Рязанского, в широкой окской излуке, на высоком её берегу внезапно открылся глазам Даниила стан Константина. То было зрелище, способное смутить душу и более опытного и отважного воина, нежели чем такого, каким был домоседный московский князь. Божьи хоругви, княжьи стяги, татарские ярлыки багряными, синими, золотыми цветами вознеслись на высоких древках над берегом. Пламя бессчётных костров лизало морозный воздух; у каждого кострища свой курень, то бишь круг, а в том кругу не менее десятка воинов. Да ведь и воины-то - не чета москвичам!
