Михаил Щукин - Черный буран

Тоня помолчала, затем с прежней одышкой тихо выговорила:

— Вы не сдадите квартиру для трех человек, мы беженцы, расплатимся царскими червонцами… — глотнула воздуха и еще тише закончила: — Нет, настоящие, в Омской пробирной палате проверенные, сам господин Голохвастов проверял…

Каретников облегченно вздохнул и еще раз повторил:

— Ну, если Голохвастов, тогда поторгуемся. Но торговаться, Антонина Сергеевна, времени у нас нет. Одевайтесь, здесь вам больше находиться нельзя. Если бы вы только знали, как мы вас заждались!

— У меня пальто… — Тоня развела руками, — ничего не осталось.

Каретников молча скинул с себя полушубок, завернул в него Тоню и осторожно, не выпуская из руки фонарь, помог подняться. Они вышли на крыльцо, где стоял Гусельников, и Каретников кратко ему скомандовал:

— Стариков из каморки выпусти.

— Я попрощаться хотела… — почти прошептала Тоня.

— Лишнее это, Антонина Сергеевна, лишнее. Быстрее садимся и уезжаем.

В избе выпущенная на волю из каморки, куда ее затолкали и заперли вместе с Филипычем, заголосила Даниловна, но Гусельников прикрикнул, и она смолкла.

Подвода, которую смог раздобыть в столь поздний час Каретников, стояла за оградой, и в передке саней, перебирая в руках вожжи, сидел Балабанов. Как только все уселись, он понужнул лошадку, и полозья саней весело заскрипели по мерзлому снегу.

От холодного воздуха Тоня неудержимо закашлялась, голова у нее резко заболела, в висках гулко застучала кровь, и низкие дома по обе стороны улицы, облитые мерцающим лунным светом, закачались, поплыли, то резко вздымаясь вверх, то опускаясь вниз. Каретников заботливо поднял воротник полушубка, укрывая Тоню от встречного ветерка, приобнял ее и сильной, жесткой рукой притиснул к себе. Тоня пригрелась под полушубком, кашель прошел, и она плавно опустилась в короткое забытье.

Ехали молча. Никто не проронил ни одного слова до самого дома на Змеиногорской улице. Каретников на руках внес Тоню в дом, уложил ее на узкой кровати в маленькой боковой комнатке, осторожно укрыл толстым стеженым одеялом и тихо, шепотом, на облегченном вздохе сказал:

— Спите, Антонина Сергеевна, спите. Самое страшное уже позади…

— Ночью постучали и говорят, что разнарядка на меня пришла, опять на вокзал ехать требуется, и велено мне худобу свою в сей же час запрягать. Я открыл без всякой задней мысли. А мне бах шапку в рожу, придушили, чтоб не орал, и в каморку прямым ходом вместе со старухой заперли. Еще и пригрозили: пикнете — пристрелим. Ну, мы и сидели со старухой, как две мышки. После они нас отперли, выпустили, а Тонечки нашей, как говорится, и след простыл. Так, в одной кофтенке, и увезли.

Филипыч вздохнул, втягивая воздух широкими ноздрями, почесал всей пятерней бороду и виновато поморгал маленькими глазками с красными прожилками на белках.

Доктор Обижаев молча смотрел на старика, кивал головой, будто соглашаясь с его словами, и теребил обеими руками бахрому старенькой скатерти, которой был накрыт круглый стол в горнице. Его кожаный докторский саквояж сиротливо стоял на полу и был теперь абсолютно без надобности, потому как больная исчезла бесследно. В проеме между занавесками на двери маячила на кухне Даниловна, и слышно было, как она вздыхает, всхлипывает и время от времени быстро крестится и шепчет:

— Царица Небесная, помилуй нас, грешных!

Филипыч перестал моргать своими маленькими глазками и спросил:

— Так чего скажешь, Анатолий Николаич? Как теперь быть?

Обижаев молча поднялся с расшатанной табуретки, прихватил свой саквояж, постоял в раздумье, словно не решаясь уходить, затем быстро и решительно заговорил:

— Просьба у меня к тебе, дед, имеется. Еще одна, может, и не последняя. Помоги, я в долгу не останусь.

— Да я со всем нашим удовольствием! — вскинулся Филипыч. — Ежели для Тонечки требуется, я все сделаю.

— Готовь свою худобу на выезд. Завтра тронемся.

— А куда ехать-то?

— Далеко, дед, не меньше как на двое суток. Так и собирайся. Я рано утром подойду, будь наготове.

Обижаев еще постоял, раздумывая, и резко, словно очнувшись, повернулся, вышел скорым шагом. Филипыч выбрался из избы следом за ним и направился в пригон, где стояла его худоба, которую требовалось перед дальней поездкой хоть немного да подкормить.

Погода на следующее утро выдалась расчудесная — солнце, легкий морозец, даже маленького ветерка не колыхалось. С вечера покормленная лошаденка весело бежала по плохо укатанной дороге. Переехав Обь, миновали березовые колки, опушенные изморозью и пронизанные искрящимся светом, въехали в сосновый бор, и Обижаев, вытащив из кармана листок бумаги, распрямил его на коленке, долго вглядывался в корявый чертеж, озирался вокруг, а затем невесело подвел итог:

— Боюсь, дед, что придется нам с тобой поблукать здесь. По памяти вчера рисовал: был в этих местах летом, теперь все по-другому. Да и человек я не лесной, в трех соснах ориентиры теряю.

— Ты мне скажи толком, Анатолий Николаич, куда едем-то? Может, чего и подскажу, бывать мне тут приходилось.

— Едем, дед, в самую глушь, вот здесь два глубоких лога должны быть, их надо объезжать, а после по увалам и к протоке должны выехать. А протока уже в Обь впадает — вот на том месте нас и ждут коврижки с пряниками.

Филипыч, моргая глазками, склонился над чертежом, водил по бумаге кривым пальцем, выспрашивал у Обижаева приметы, которые тот запомнил, в конце концов сбил на затылок треух и признался:

— Не шибко у меня прояснило — куда нам путь держать. Делать-то, однако, нечего, поедем. А там, глядишь, и разберемся. Только спросить хочу, Анатолий Николаич, кто нам пряников-то с коврижками напечь посулился?

— А вот когда довезешь — сам увидишь.

— Ладно, посмотрим.

И они двинулись в глубину соснового бора, по бездорожью, по нетронутому снегу, закладывая длиннющие дуги объездов, чтобы миновать глубокие лога, которых оказалось вовсе не два, а четыре. Только к вечеру, когда уже стало темнеть, они смогли выбраться к протоке, но здесь заблудились окончательно — вокруг непролазный чащобник, снег по самое лошадиное брюхо, а по снегу, ровному и непримятому, лишь смутно маячили в наползающих сумерках мудреные петли заячьих следов.

Обижаев и Филипыч решили заночевать, чтобы утром, при солнечном свете, осмотреться и тогда уже выбирать дальнейший путь. Лошаденку выпрягли, бросили ей сенца из саней, в снегу вытоптали небольшую полянку и на ней развели костер. Бойкий огонь весело взялся за сухой валежник, и наползающие из кустов сумерки отскочили от вытоптанной полянки. Всухомятку, отогрев на костре заледеневший за день хлеб, поели, натопили в котелке снега и запили горячей водой скудный ужин.

— Ложись, дед, в сани, подреми, а я посижу пока, покараулю, — Обижаев устроился на валежнике и смотрел, не мигая, на пляшущий огонь.

— Да и ты ложись, — предложил Филипыч, — кого тут караулить — ни единой живой души нету!

Но Обижаев не отозвался, продолжая неподвижно сидеть у костра. Филипыч потоптался и улегся на сани, зарывшись в сено. Глухая тишина зимней ночи плотно встала вокруг, и только распряженная лошадь время от времени нарушала ее, переступая с ноги на ногу на голосистом снегу.

Так их и взяли: Обижаева, задремавшего у костра, и Филипыча, спокойно сопевшего в санях. Бесшумно выскользнули из темноты вооруженные люди на лыжах, кувыркнули их на землю, завернули руки и связали.

И столь они сноровисто и беззвучно это проделали, что ни Обижаев, ни Филипыч даже не успели охнуть. Сидели на снегу, спина к спине, оба бледные при свете костра, потерянно озирались, стараясь разглядеть вооруженных людей, которые деловито разворошили сено в санях и, ничего не найдя, стали заводить смирную лошадку в оглобли.

— Пропал я, Анатолий Николаич, — прорезался у Филипыча голос, — отберут у меня худобу. Как бы самого не порешили.

Обижаев не отозвался. Чуть приподняв голову, он внимательно смотрел на снующих вокруг людей, словно пытался в неверном свете костра кого-то узнать среди них. Вдруг озаренно улыбнулся и громко окликнул:

— Степан! А как твоя нога поживает? Не болит?

Степан подскочил к нему, наклонился, вглядываясь в лицо, и удивленно закричал:

— Ребята! Это ж доктор! Анатолий Николаич, вас как занесло?!

— Попутным ветром. Давай, Степан, развязывай меня, и деда тоже развязывай. Ведите к Василию Ивановичу.

— Да какой разговор! Я скоренько, мухой! — Степан присел на корточки и быстро распутал веревочные узлы, освободив руки Обижаеву и Филипычу.

Они поднялись на ноги. Их тут же, с любопытством разглядывая, тесно обступили молодые парни. В свете костра тускло взблескивали штыки винтовок.

— Э, чего растопырились? — по-командирски прикрикнул Степан. — Лошадь запрягай! Разворачивай сани! Напрямую тут никак не проехать, Анатолий Николаич, в объезд надо. Садитесь, а мы на лыжах за вами. Семка, давай вперед, дорогу им показывать будешь.