Елизавета Дворецкая - Ольга, лесная княгиня
С прошлой осени уже мы с Эльгой учили Володею и Беряшу «прясть, ткать и узоры брать». А заодно и Кетьку, поскольку в нашей семье, кроме меня, дочерей не было, и мы с матерью вдвоем не успели бы наготовить полотна на всех. В том краю, если в доме не хватает женских рук, за прялку сажают и маленьких мальчиков.
Но время прясть еще не пришло, и мы все – пять сестер, Кетька, два младших брата Эльги – Улька и Минька, другие дети, девки и бабки из усадьбы, кто-нибудь из моей родни в Люботиной веси – целыми днями пропадали в лесу, собирая грибы и бруснику. У каждого в корзине лежал завернутый в ветошку кусок хлеба на обед, и мы съедали его, усевшись на мох где-нибудь на поляне, запивали водой из речушки да закусывали малиной.
Не забывали мы положить кусочек хлебца и на пенек: хозяевам леса.
Мы болтали, смеялись, братья иногда рычали из-за кустов, пугая нас «волком», а мы гонялись за ними с крапивой…
Вояна, как совсем уже взрослая, унимала наши шалости. И вдруг однажды из-за кустов донесся такой могучий и страшный рев, что побледнели даже братья. А у меня оборвалось сердце: я уже слышала этот голос, и меня мгновенно накрыло знакомое чувство жути.
Со временем приключения трехлетней давности померкли, вспоминались, будто страшный сон. Я сама порой сомневалась: не придумали ли мы с Эльгой свой поход в берлогу в какой-нибудь из долгих зимних вечеров, когда лежали в темноте на полатях с младшими и рассказывали им всякие байки, натянув одеяло до носа, чтобы ловчее было бояться?
И вдруг сон вновь стал явью – столь зримой, что у меня подогнулись колени.
Он вышел из-за елок – мохнатый, с оскаленной пастью, с посохом в лапе – и показался мне таким же огромным, как три года назад, хотя сама я с тех пор заметно подросла. А меня будто сковало: не только страх, но и чувство близости чего-то иного, чуждого, нечеловеческого связали по рукам и ногам…
За три года я поумнела и стала лучше отличать вещи, которые бывают почти всегда, от тех, которые не случаются почти никогда; именно поэтому явление говорящего медведя – то, чего не бывает никогда или почти никогда! – напугало меня даже сильнее, чем в семилетнем возрасте, когда это казалось более-менее возможным делом.
Эльга тоже побледнела.
По старой привычке я схватила ее за руку, но она будто не заметила меня. Ее зеленовато-голубые глаза были прикованы к медведю, и в них отражалось странное чувство: не то страх, не то обреченность, не то решимость. Она сжала губы, точно стараясь скрыть дрожь, но при этом ноздри ее раздувались, будто она готовится через силу, за шиворот, толкнуть саму себя вперед.
Но князь леса даже не взглянул на нас. И не сказал ни слова.
Дав нам на себя полюбоваться всего мгновение, он с силой отшвырнул посох, издал еще один оглушительный рев, ринулся к Вояне, вскинул ее на плечо и умчался в чащу, ломая ветки!
Еще какое-то время мы слышали треск в той стороне, где оборотень прорывался сквозь заросли, потом донесся короткий женский крик – будто жертва похищения лишь теперь сумела набрать воздуху, чтобы подать голос, – и все стихло.
Тут мы, будто кто дал нам знак, как принялись вопить!
Аська схватил было какой-то сук кинулся вдогонку, младшие братья, не переставая орать, по привычке побежали за ним. Хотя куда было этой мелюзге против медведя!
Довольно скоро они вернулись, потеряв след.
– Домой идемте скорее! – причитали две бывшие с нами старухи. – Воеводам скажем, к князю пошлем! Пусть мужики снаряжаются искать, спасать невесту нашу! Ой, беда какая!
Но что-то неестественное слышалось в их причитаниях: будто на Купалу оплакивают чучело «помершего Ярилы»…
Мы побежали домой. На наши крики собрались мужчины Варягина и Люботиной веси. Никто не удивился происшествию, все с готовностью подхватили топоры и побежали в лес.
Эльгина мать не кричала. Она сидела у окна, сложив руки на коленях, и по лицу ее казалось, что она хочет заплакать, но сдерживается.
– Ее же найдут? – Эльга подошла и прижалась к матери, обвила руками ее шею, стараясь утешить. – Он… медведь же ей ничего плохого не сделает?
– Н-нет, – ответила стрыиня Домаша, но было видно: она думает о чем-то, о чем не хочет нам сказать. – Она вернется домой… скоро… дня через три. А в былые времена и по году у медведя в берлоге жили…
– В былые времена… жили в берлоге? – Эльга даже отстранилась в изумлении.
Мы, прочие девочки, тоже уставились на Домашу.
Меня снова накрыла мягким холодным крылом лесная жуть.
– А вот я… расскажу. – Домаша обняла одной рукой Эльгу, второй притянула к себе Володею – то есть Вальдис – и усадила с другой стороны от себя. – Помните… бабу Гоню? Матушку мою, Годонегу Ратиславну? Когда была она девкой молодой, жила у отца в дому, будто ягодка в меду. И пришел однажды в городец к ним Князь-Медведь. Пришел и говорит: отдайте мне княжью дочку, будет она мне женой! Заплакали ее отец с матерью, а делать нечего – отдали. Взял ее медведь, посадил в сани и повез в лес. Привез к себе в берлогу, вынул из саней… она лежит, ни жива ни мертва от страха. Как очнулась, он дал ей меду поесть, ягод, кореньев. И стала она жить с ним: медведь из лесу дрова таскал, дичь промышлял, а она воду носила да кашу варила. Год прошел, родился у нее сынок – Медвежье Ушко, наполовину медведь, наполовину человек. Тут стала она проситься, чтобы пустил муж ее домой, родичей повидать. Князь-Медведь согласился, посадил ее на сани с младенцем, поволок в город. Как подъехали – собаки лай подняли; Гоня соскочила с саней, а медведь развернулся – и назад в лес бегом! Пошла она домой с сынком, родителям показала, все обрадовались: думали, ее в живых уж нет. Только она, пока у Князя-Медведя жила, вся почти бурой шерстью обросла и говорить разучилась: рычать да бурчать стала, как зверица. Но мать не растерялась, повела ее в баню, стала травами парить да слова сильные шептать. И пока мылась, сошла с Гони шерсть, и стала она красавица, как была. Вышла замуж за деда Судогу, стала поживать да добра наживать, шестерых сыновей родила, потому что медведь всякой молодице великую силу дает, чтобы рожать сыновей – здоровых, как медведи. Старший сынок, Медвежье Ушко, тоже с ними поначалу жил. А как сравнялось ему семь лет, пришел Князь-Медведь и стал просить, чтобы ему его сыночка отдали. Гоня и отдала…
– Это он и был, да? – вдруг спросила Эльга.
– Кто?
– Ну, тот медведь, что нас тогда… и сейчас Вояну… Это сын бабы Гони и медведя? Он стал совсем медведем, да?
– Да. – Домаша кивнула со вздохом. – Когда девушка в лес к медведю попадает, у нее потом родится сынок… или дочка, и тех медведю в лес обратно отдают – они медвежьи. А второй сынок и дальше – эти уже ее, их не трогает.
– Значит, Вояна…
– Она не будет год в лесу жить. Ее скоро спасут. Приедет ее жених из Будгоща и спасет. А если она тоже под медвежьей шкурой придет и будет молчать поначалу, будто немая, то вы за нее не бойтесь: баба Гоня перед уходом мне те сильные слова передала, которыми ее мать заговаривала. Я сумею Воянку вновь человеком сделать. И будет она красавица, как прежде, сильнее и здоровее, чем была, и родит семерых сыновей, здоровых, как медведи…
– А если… – Домаша помолчала, будто сомневаясь: открывать нам тайну или нет, но все же продолжила: – А если кому из вас придется в лес идти, то и вас заговорю. И после слова те передам, чтобы бабкина мудрость не пропала, и умели вы всякому обороченному вновь облик человеческий вернуть. Рассказывают, в старые годы со всякой девкой такое бывало. Теперь сия мудрость только в княжьих родах от матери к дочери передается. Княгиня ведь – целому племени мать, ей нужно уметь в Навь заглядывать, чтобы волю предков исполнять и дерево рода хранить…
Не сказать, чтобы это обещание нас утешило, но больше мы вопросов не задавали. В десять лет мы уже знали, откуда что берется. Разумеется, знали и то, что каждая из нас когда-то – уже довольно скоро – выйдет замуж и будет рожать детей, но что отцом старшего из них должен стать медведь…
Почетное место княгини и старшей жрицы племени не давалось даром, и не всякая была для него пригодна.
Мы с Эльгой – особенно она – стояли достаточно близко к этой пугающей чести, мысли о ней нас частенько беспокоили, даже порой подавляли; не хотелось даже это обсуждать.
Зато бабы и девки – что у нашей челяди, что в Люботиной веси – не хотели говорить ни о чем другом. Им-то берлога не грозила…
Чего мы только не наслушались!
Про то, как «в одном городце» медведю не отдали невесту, и он превратил в зверей лесных целую свадьбу, а через год под шкурой убитой медведицы с двумя медвежатами обнаружили бывшую невесту в полном свадебном уборе.
Про трех сестер, которые заблудились в лесу, зашли в берлогу, и там уж сам лесной хозяин угощал их кашей, приговаривая: «Которая есть не будет, ту замуж возьму».
