Лабиринт - Яэко Ногами
персика прячется твердая косточка, куда крепче скорлупы J грецкого ореха.
— Кроме шуток, меня очень беспокоит это вечное «нет» Мариттян,— вздохнула Мацуко.— Я, конечно, нисколько не сомневаюсь в том, что найдется жених, который придется всем по душе. Но меня тревожит другое:: как поведет себя Марико? В самый решительный момент она может вдруг заявить «нет», и тогда уже с ней ничего не поделаешь.
— В этом отношении она мало чем отличается от дядюшки,— заметила Тацуэ.
— Не спорю. Но скорее она в мать. Ее мать была учительница, происходила из добропорядочной семьи благочестивых христиан и вдруг — нате вам! — вопреки воле родителей взяла да и вышла за японца. Боюсь, что упрямство у Марико в крови и...
— А знаете,— перебил ее Сёдзо,— своими ответами «да» и «нет» Марико выгодно отличается от японцев: она отвечает коротко, ясно и вполне определенно.
— Простите, но так может рассуждать только чужой, посторонний человек,— возмутилась Мацуко.— Попробовали бы вы жить с ней под одной кровлей, видеться с ней с утра до вечера и вечно слышать одни лишь «да» или «нет». Боюсь, что вы и дня бы не выдержали. Это может : привести в отчаяние.
— Но ведь это хорошо, что она без фокусов: не манерничает, не лукавит, не лицемерит, как некоторые из нас,— возразил Сёдзо.
— А это в чей огород камешек?—спросила Тацуэ,
— Догадайтесь сами! — ответил Сёдзо.
Сердито надув губы, Тацуэ бросила косой взгляд на Сёдзо, сидевшего справа от нее, и произнесла:
— О! Лжецов и лицемеров немало. Да еще каких!
Мацуко не знала, что в словах ее молодой приятельницы кроется определенный намек, но у Тацуэ был настолько забавный вид, что она громко рассмеялась и снова повеселела. Марико была сразу забыта. Теперь до следующего посещения больницы о ней можно было не вспоминать. Впрочем, само посещение больницы Мацуко не считала для себя делом докучливым, скорее наоборот: она находила в нем известное удовольствие. В конце концов больница стала для нее одним из тех мест, куда она заезжала, катаясь целыми днями по городу в автомобиле.
В поездках ее почти всегда кто-либо сопровождал, и она могла вдоволь поболтать и посмеяться. Если же ей случалось заглянуть в больницу одной, то и тогда она не огорчалась. Отчего не посудачить часок-другой с сестрами и санитарками, которые наперебой старались выказать свое почтение к столь важной даме. Но самое главное, навещая ежедневно больную, она наилучшим образом угождала своему супругу. Ее внимание к бедняжке-племяннице было свидетельством неуклонного выполнения всех его требований по части заботы о Марико, хотя он никогда не высказывал их вслух. Добродушная и недалекая Мацуко даже и не помышляла хитрить или кого-либо обманывать. Ей просто никогда в голову не приходило, что она не питает особой любви к племяннице. Нежная забота о Марико прежде всего доставляла удовольствие ей самой.
Обед в ресторане затянулся. За разговорами время текло незаметно, и промежутки между блюдами, которые официант подавал на стол, казались не такими уж долгими — кушанья заказаны были одно вкуснее другого и в изрядном количестве.
Между тем Марико в больнице быстро управилась со своим обедом, состоявшим из винегрета, яйца всмятку и нескольких ломтиков куриного филе. Отложив хаси22 и отодвинув на край кровати красный лакированный поднос с посудой, больная откинулась на подушки; сидеть в постели, согнувшись над тарелкой, было неудобно, и у нее заныла спина.
— Можно убирать? —спросила няня.
— Да,— ответила Марико, улыбнувшись ей, как улыбалась всем, своей милой улыбкой. Но когда няня, убирая посуду, взялась за белое блюдце с остатками яичного желтка, улыбка на лице Марико сразу погасла. Она уже не раз задерживала пристальный взгляд своих серо-голубых глаз на морщинистых руках няни с бескровными ладонями, словно вылинявшими от бесконечных стирок. И каждый раз при этом перед ее глазами всплывали чьи-то другие руки: крупные, узловатые, черные, как сажа. Маленькая Марико (сколько ей было тогда лет, она не помнит) так же вот, как сейчас, лежит в постели, и черные руки подают ей белую, как снег, тарелку. Из того, что было в раннем детстве, там, дома, Марико долгое время смутно помнила одно только море: безбрежную синюю гладь, простиравшуюся за окном; впоследствии она решила, что, по-видимому, это был пролив Золотые Ворота 23. Но в больнице, взглянув как-то на натруженные руки няни, она неожиданно вспомнила чьи-то очень похожие, но только совсем черные руки, протягивающие ей белую тарелку. Где-то в уголке детской памяти сохранилось воспоминание об этих черных руках. Возможно, что и тогда Марико была больна и что руки эти принадлежали служившей в доме негритянке, присланной ухаживать за ребенком. Марико обычно оставалась одна. Отец с матерью не бывали дома целыми днями. Но этого Марико не помнила. Не помнила она и того, как после смерти родителей ее привезли в Японию. Управляющий местным отделением банка, связанного с предприятиями Масуи, по его просьбе отправил девочку с японской семьей, возвращавшейся на родину. Обо всем этом Марико узнала значительно позже, когда подросла. Если не считать моря, никакие воспоминания до сих пор не связывали ее с тем домом, где она провела раннее детство. Она не помнила о нем ничего, как не помнит ребенок своей жизни во чреве матери. Но море, вернее, его неоглядную23 , уходящую в бесконечную даль сверкающую лазурь она запомнила. Помнила она также — или ей это только казалось,— что это дивное зрелище открывалось ее взору, стоило только взобраться на стул, стоявший на расстоянии какого-нибудь шага от окошка. Ни игрушек, раскиданных23 повсюду, ни большущей собаки, ластившейся к ней, ни книжек с картинками, ни сластей, которыми ее угощали, она не помнила. Лишь безбрежная, сияющая синяя гладь сохранилась в памяти девочки. В ней заключался весь ее мир, она была единственной ее отрадой, единственной ее страстью, единственным символом того, что носит23 название «жизнь»!
Недавно, когда Мацуко, уходя из палаты с гостями, спросила ее, не будет ли она скучать одна, и Марико ответила: «Нет», она сказала правду. Марико никогда не лгала. В