Дело всей России - Михаил Харлампиевич Кочнев
— Такого-то краснобая, ваше величество? Краснобай, да и только... Пустой орех, а вернее сказать — салонный гог-магог с претензиями, — высказал граф свое решительное несогласие с предложением царя, сделанным, впрочем, едва ли всерьез. — Много объявилось разных врачевателей глубоких ран, а как за дело возьмутся — один пшик получается.
— Ну, ну, ты посмотри, а там — как скажешь, — устало вздохнул Александр.
Аракчеев сразу оживился, сунул письма Мордвинова в портфель и в мыслях уже перебирал имена тех, кого следует удалить от правительственного корыта и кого следует приблизить. Такая перетасовка доставляла ему истинное наслаждение. Как раз этим они и занялись теперь вдвоем с Александром.
— Я решил государственного канцлера Румянцева уволить от всех дел, — начал царь перечень.
— Пора и отдохнуть ему, — испытывая радость от такого решения, но сдержанно поддержал Аракчеев. — Пускай с Гаврилой Державиным читает разные сказочки на званых обедах. Да еще Лопухин впристяжку к ним.
— Графу Нессельроду повелеваю продолжать докладывать по всем делам иностранного департамента...
— А графа Ростопчина тоже пора на отдых, — напомнил Аракчеев.
— Не возражаю. Ростопчина заменяю графом Тормосовым, министра юстиции Дмитриева — Трощинским, Шишкова назначаю членом Государственного совета.
— Все очень своевременно, ваше величество, я давно был такого мнения, что Ивану Ивановичу Дмитриеву трудно угнаться за двумя зайцами: блюсти юстицию и заниматься сочинением басенок. Кто сочиняет басенки, у того мозги набекрень.
— Вместо графа Разумовского, может быть, поставить министром просвещения Ивана Муравьева-Апостола? — Царь почти вплотную смежил веки, не сводя глаз с графа.
— Батюшка, не советую... Не тот груздь, чтобы лез в такой короб и не пищал, — смело возразил Аракчеев. — Ошибаетесь в выборе.
— Подвержен гордыне?
— Хуже, батюшка... Во сто раз хуже. Спесь Муравьевых да Волконских издревле известна, но никто их спеси не страшится, — совершенно ожесточился граф. — Иван Муравьев-Апостол, будучи в посланниках за границей, весь до корней волос пропах французским духом. Хотя и поругивает Наполеона и французов, но вся его ругня, крикня — дым, туман, для отвода глаз... По весне, когда я вернулся в дарованный вами мне длительный отпуск для полного поправления здоровья, то сей Иван Муравьев-Апостол, находясь в то время в Петербурге, устроил в доме своей родственницы в домашней моленной панихиду за упокой и сам пел вместе с певчими: «Прими, господи, душу усопшего раба твоего...»
— Панихиду по ком?
— Как передавали, по мне...
У царя расширились зрачки от удивления.
— Это возмутительно... В чьем же доме?
— В собственном доме известной вам вдовы Катерины Федоровны Муравьевой. У Аничкова моста...
Граф сделался скорбным, что с ним случалось крайне редко в присутствии императора.
— Я не понимаю, чем было вызвано такое шутовство в доме известнейшей дворянки, близкой не только ко двору, но и всему нашему семейству, — выразил недоумение царь. — Я впервые по возвращении слышу о такой непристойности. Я не оставлю эту вольность без последствий.
— Вызвано, ваше величество, преждевременным ликованием.
— В связи с чем?
— В связи с моим отъездом на полное излечение. Муравьевы и Волконские по всему городу разнесли слух о моем окончательном удалении от вашей священной особы и повсюду стали называть меня смердящим политическим трупом... И хуже — бранили.
— Не принимай близко к сердцу, друг мой, эти муравьевские пошлые выдумки. Твое здоровье, твоя жизнь для меня дороже всего, — Александр встал, подошел к сидящему в кресле Аракчееву, врачующе положил белую нежную руку на его костлявое плечо. — Утешься. Твои недруги — мои недруги, и плохо они, себе на пагубу, знают нас с тобой. Им ли разрушить узы нашей дружбы? Улыбнись, друг мой, и плюнь на них на всех. Обо мне тоже много плетут. Ведь, право, Алексей Андреевич, было время, когда у нас, возвеличивая Наполеона, меня считали за простачка. Хорошо то, что ты не скрыл от меня своего огорчения, вместе нам с тобой всегда легче исцелять наши души от скорбей и печалей. Я вполне согласен с тобой: Иван Муравьев-Апостол непригоден в министры просвещения. И вообще непригоден. Право, люди сами себе не желают добра...
Александр и сам расстроился оттого, что видел омраченным своего друга. Впалые подглазья графа сделались темно-фиолетовыми, нижняя губа отвисла, и весь он казался грузным, рыхлым. Ласковые уговоры, на которые нынче не скупился царь, рассеяли печаль наперсника. Он поделился с царем, как на исповеди, смятенными чувствами и размышлениями, что испытывал этой весной и летом, находясь в своем Грузине. Мимоходом сделал несколько нелестных замечаний о графе Ожаровском, зяте Ивана Муравьева-Апостола, хорошо зная, что Ожаровский — друг царя с юношеских лет и запросто вхож к нему. Намекнул, что Данилевский, который сопровождал государя во всех поездках, не умеет держать язык за зубами, а через это его свойство многое просачивается за стены царских кабинетов и покоев. Все это делалось графом в расчете насторожить Александра против всех, кому он доверяет пока что, кто окружает его во дворце, сопровождает в путешествиях.
Они беседовали до полуночи и, расставаясь, расцеловались.
9
Во дворце один бал сменялся другим. Гремели оркестры и в ярко освещенных богатых домах. Аристократическая столица продолжала упиваться радостями победы: танцевала, пела, пила, веселилась. Одни только иллюминации поглощали уйму денег. Расточалась казна, раздавались награды и чины. Множились слухи о близких ошеломительных реформах и самых обширных нововведениях решительно во всех правительственных отраслях. Больше всего говорилось об отмене крепостного права и отстранении от власти приверженцев Аракчеева — многочисленных карликовых временщиков и замене их новыми людьми. Предсказывалось близкое возвращение к исполнению прежних обязанностей ныне опального бывшего государственного секретаря Сперанского. А некоторые с оглядкой уверяли,