Николай Амосов - ППГ-2266 или Записки полевого хирурга
— Не перетаскивайте из хаты! Третью палатку натягивайте! Уберите носилки из палатки! На брезенте больше войдет! Всех, кто может двигаться ,- за овраг, в деревню! Натягивайте полы вместо навеса!
Все бегают как угорелые, а капли уже падают...
— Скорее, скорее! Ребята, ползите в палатки! Под брезент! Санитары, переносите лежачих! Скорее!
Дождь по-настоящему хлынул в шесть часов. Мы успели укрыть всех, но забили каждую дырку.
В семь вечера начали оперировать. Первый раненый уже ждал меня на столе. «Грудь»... Когда сняли кровавую повязку — в правом боку открылась огромная рана 10 на 12 сантиметров, из которой поднимался пар в такт с дыханием. Три ребра сломаны, в рану прилежит диафрагма, в ней тоже зияет отверстие, видна кровоточащая рана печени. Вот она, настоящая проверка изысканий по ранам груди...
Делаем все, как обдумано: обширная резекция ребер, экономное иссечение раны диафрагмы, швы на печень. Вскрыли живот отдельно для высушивания. Провозились почти три часа... Капельно переливали кровь. Дождь барабанит в крышу, как в мою голову. Все наши планы на сортировку и культурную работу рухнули. А тут еще проклятый движок, который летом майор достал, не заводится, хоть плачь, и опять приходится оперировать при керосиновых лампах... Канский возится около него. Ругаю его через стенку палатки.
Сделали ампутацию, несколько обработок больших ран... Лида и Быкова ходят по палаткам, отбирают срочных, насколько это можно сделать с коптилкой, когда нужны акробатические прыжки, чтобы добраться, посмотреть раненого.
Наконец около полуночи зажглось электричество. Асептику соблюдаем — всех раздеваем и полостные операции делаем в операционной. Но мухи уже «заселили» нашу перевязочную, тоже прячутся от дождя.
В три часа ночи скомандовал отбой, и все улеглись прямо на полу перевязочной. Другого места все равно не было и сил не было.
Следующий день начался с грандиозного разноса, который нам учинил полковник из санотдела армии. Начальник стоял по стойке «смирно», а он кричал: «Где сортировка? Где шоковая?» Правильный разнос... А что сделаешь, когда дождь?
Целый день он то переставал, то снова начинался. Все время были в напряжении. «Освоение площадей» продолжалось, а справиться с поступающими не могли из-за дождя. Только к обеду сумели, наконец, освободить одну палатку и развернуть там послеоперационное отделение. Ходячих направляли пешком через овраг: там создали малую перевязочную.
Хотя сортировочной у нас и не было, но мы не «потонули». Всех поступающих регистрировали, бегло осматривали. Приняли пятьсот тридцать человек. Эвакуации не было: дороги развезло.
На третий день мы, наконец, создали сортировочное отделение с баней, а число «госпитальных» коек довели до ста.
Дождь кончился, но ночи стояли очень холодные. Раненые в сараях и хлевах жестоко мерзли. Большинство были одеты перед боем совсем по-летнему — в одних гимнастерках.
С четвертого дня пошла газовая, очень много. Не удивительно — раны обработаны поздно, плохо, а многие совсем не перевязывались с момента ранения... Каждую ночь мы с Лидой и Канским оперировали.
Мухи не давали житья. Днем дважды делали перерывы и распыляли порошок дуста. Но проходил час, и все как прежде. Проклятые, садились на газовые раны, а потом на чистые...
На четвертый день появились черви. Снимаем повязку — под ней ползают личинки. Раненых это очень пугает: «заражение». Я-то знал, что личинки безобидны. Они пожирают мертвый материал с поверхности ран. Раны под личинками удивительно быстро очищались и начинали гранулировать.
Организовали три поста по «ловле» машин. Они работали не столь эффективно, как зимой, но все вместе давали до двадцати машин в день. Заготовили соломы, чтобы подстилать в кузов, потому что и для лежачих не хватало «санитарок». Эвакуация началась.
Только первого августа мы вошли в норму. Большая радость: освободили Орел и Белгород! Не зря наши ребята проливали кровь...
После этого дня поступление раненых прекратилось. Бои ослабли, другие госпитали выдвинулись вперед. Мы начали «подчищать хвосты».
У нас семьдесят человек нетранспортабельных. До госпитальной базы армии — восемьдесят километров, они не могут перенести такой путь даже на санитарных машинах. Нетранспортабельные... Слово это обозначает — нельзя перевозить. Нельзя, потому что может умереть в дороге. Доктрина строго требует: «Не отправляйте ненадежного!» Правильно требует. Эта эвакуационная горячка — страшная зараза. Все начальники госпиталей, медсанбатов жмут на хирургов: эвакуируй. Хирурги должны сопротивляться. Они представляют медицинский гуманизм. "
Но как бы я не хотел быть нетранспортабельным, когда фронт движется! Лучше бы я перетерпел транспорт, пошел на риск умереть, только бы везли до надежного места.
Практика такова: войска продвигаются, санитарные учреждения должны идти за ними. Приказы: "Эвакуировать... передислоцироваться... развернуться... нетранспортабельных раненых оставить для долечивания".
Будь я начальником, я бы все изменил. Отправлять нетранспортабельных при стабильном фронте, когда есть условия лечить, — преступление, нужно наказывать. Но когда наступают — да, эвакуировать обязательно, даже с риском для жизни. Поэтому мы стараемся теперь лечить наших раненых что есть сил.
— Николай Михайлович! Прилетел самолет! В поле сел...
— Беги немедленно к нему... Тащи летчика прямо к Чеплюку. Слышишь? Да захвати немножко спирту... Попроси у Лиды.
Санитарный самолет — это ангел-спаситель в наступлении. На нем можно отправлять кого угодно — кроме тех, кто уже без пульса. Но летчики капризны, их иногда нужно даже ублажать...
За два последующих дня все нетранспортабельные раненые были вывезены в Елец.
Вот и Каменка позади. Можно подводить итоги. Итак, приняли 1700 раненых. Большинство — лежачих. Два процента газовой. Смертность при газовой — одна треть. Не очень много... Но и не мало. Правда, мы не имели "пропущенных" раненых. Пропущенные — это поздно диагностированные газовые, это когда не заметят шокового больного, а раненый в живот или грудь пролежит без операции больше, чем следует. Никто не умер от кровотечения. Сестры стали опытнее — "Кубанский университет" помог. Когда столько раненых, только они могут выловить срочных. У нас всего четыре врача. Впрочем, уже пять теперь. Прибыла новая докторша — Малахова Анна Васильевна. Пришла в гражданском платье, в белых туфельках, очень скромная девушка с гривой темных волос. У Зиночки поселили. Та смеется: "Я все говорю, а она — молчит".
* * *13 августа нам приказали переезжать аж в район Дмитрова-Льговского, за 12 километров, вместе с армией.
Опять нагрузили перевязочную и сортировку на ЗИС, опять Федя ругался, что тяжело, пинал колеса: "Сдадут покрышки!.. Пропадем..." Опять мы забирались на верхотуру, на палатки и мешки с марлей... Там совсем неплохо, если без дождя. Нам все видно, и нас видно. Солдаты, сержанты и лейтенанты при встрече кричат:
— Госпиталь! Смотрите, сколько девок насажали!
А где-то далеко позади тянется обоз. Пока он не приедет, мы еще не в своей тарелке: того нет, другого нет...
Когда ехали, всю местность оценивали с точки зрения развертывания. Большой сарай — для сортировки, другой — для ходячих раненых, домики — резерв для палат... А если школа, да еще двухэтажная, да со стеклами — так это вообще мечта: там все можно развернуть! Офицеры мне рассказывают, что они так же на местность смотрят: где удобно обороняться и как бы они атаковали эту деревню...
Не спеша развернулись в деревне Лубашево. Не успели оглядеться, как опять махнули на семьдесят километров. Деревня Олешек большая, целая и богатая. Немцы так стремительно удирали, что сжечь не успели. И у нас было два дня на развертывание. Поэтому мы спокойно принимали и обрабатывали до двухсот раненых в день. Эвакуировали попутными машинами.
Майор влюбился в Тасю. Это было очень заметно, и все в госпитале подтрунивали исподтишка... Как Тася поглядит на какого-нибудь офицера или на нее кто-нибудь поглядит — все: строгости, проверки, отбои, дежурный по части покоя не знает... Сам майор в любое время ночи может проверить дежурного... Поговорит Тася ласково с майором — он расцветает, строгости смягчаются.
Девчонки просят:
— Таська, ну, смягчись... Чуть-чуть, хотя бы на недельку, пока раненых нет. А там, как поток пойдет, отшивай его, сколько хочешь...
Но Тасе не нравится майор, хотя она от природы кокетка и ей льстит поклонение. Разве что чуть-чуть пофлиртует, для пользы общества.
В Угольной и даже в Кубани некогда было думать о романах. Потенциальным кавалерам тоже было не до того. В Борове, пока фронт стоял, яблони цвели да пели соловьи, все изменилось. Стали приезжать на машинах офицеры и сержанты из частей, свидания, прогулки по вечерам после отбоя. Любовь... Даже на войне, среди смертей...
