Михаил Старицкий - Первые коршуны
— Милые панове братчики мои! Радостною вестью открою я сегодняшнюю сходку нашу: еще один брат наш хочет прилуниться к святому нашему братству, вписаться в наш упис братерский. Вы все знаете его, вот он, перед вами, — Семен Мелешкевич, сын покойного цехмейстра злотарского Ивана Мелешка.
Едва старик произнес эти слова, как во всех рядах послышалось какое-то движение.
— Семен Мелешкевич? — раздались то там, то сям недоумевающие голоса. — Убийца, злодий, гвалтовник?
Все взоры с изумлением устремились на старца Мачоху.
— Шановный панотче, — раздался неприятный, скрипучий голос, и из задних рядов поднялся горожанин с непомерно большой головой, который первый выступил против Семена. — Ты давно уже отрекся от всех мирских справ, а потому и не знаешь, кого привел на наше честное сборище. Этот Семен Мелешкевич есть не кто иной, как гвалтовник, злодий и убийца, которого за грабеж и разбой присудил к каре на горло магистрат нюренбергский. Он бежал оттуда, думая, вероятно, что мы ничего об этом не знаем… Вернулся из тюрьмы в Киев и задумал обмануть тебя.
— Так, так, правда, — раздалось еще несколько голосов, — в магистрате была получена бумага о том.
— Ложь это, кламство! — вскрикнул Щука, сидевший ближе к концу, сорвавшись в одно мгновенье с места; бледный, взволнованный Семен тоже сделал невольное движение вперед, но Мачоха остановил их движением руки и продолжал сам:
— Милые панове братчики мои! Все вы знаете, как я побожно шаную и люблю честное и славное братство наше; никогда бы не дозволил я себе привести сюда гвалтовника и убийцу, но, взявши добрую и полную ведомость о сем брате нашем Семене Мелешкевиче, я говорю вам и клянусь в том вот этой седой головой своей, что не есть он ни вор, ни грабитель, ни гвалтовник, а есть честный горожанин, которого ограбил, опорочил ведомый всем нам райца и лавник киевский Федор Ходыка!
— Ходыка? — вырвался у всех присутствующих изумленный возглас, и все с любопытством понадвинулись вперед; только горожанин, выступивший с обвинительной речью против Семена, как-то сразу, при первых же словах Мачохи, съежился и стушевался.
Мачоха рассказал собранию все, что знал о возмутительной проделке Ходыки над Мелешкевичем, об аресте его за долги в Нюренберге, о появлении в киевском магистрате шести лжесвидетелей и о том, что, вследствие всей этой интриги, Ходыка купил за ничтожные деньги все имущество Мелешкевича и оставил его совершенно нищим. Не забыл Мачоха упомянуть и о Галине, и о том, что Балыку хочет затянуть в свои сети Ходыка, понявши его дочку за своего сына Панька.
С напряженным вниманием слушали все рассказ Мачохи. История Семена касалась близко их сердец. Почти все собравшиеся здесь братчики были противники Ходыки: каждый из них если не сознавал, то чувствовал ясно, что все его желания идут вразрез с желаниями магистрата и мещанства, а потому всякий из собравшихся здесь от души желал разрушить союз Ходыки с Балыкой, и каждое обстоятельство, могущее послужить к явному разоблачению недобросовестности Ходыки, являлось для них в высшей степени желанным.
Кроме того, большинство присутствующих знало хорошо и покойного Мелешка, и самого Семена, а потому-то несчастье Семена находило себе горячий отклик в их сердцах.
Только на маленького горожанина с большой головой речь Мачохи не производила, по-видимому, благоприятного впечатления. Воспользовавшись тем, что внимание всех было привлечено теперь к Семену и Мачохе, он незаметно отодвинулся к окну; почти совсем закрытый густой тенью, прижался к самой раме окна и стал жадно прислушиваться к словам Мачохи; но, судя по злобному огоньку, вспыхивающему в его глазах, можно было судить, что рассказ Мачохи не возбуждал в нем ни сочувствия, ни сожаления.
— И вот стоит теперь перед вами, милые братчики мои, — продолжал между тем Мачоха, — этот ограбленный, опороченный и не может даже позвать своих напастников до права, так как пан войт грозит ему, что засадит его сегодня же в тюрьму. Да разве же это его горе? Разве оно и не наше? Разве не терпим и мы также от этих напастников-коршунов, которые развелись в нашей земле? Нет у нас ни права, ни силы, ни защиты, одна только и осталась нам заслона — братолюбие наше. К нему-то и прибегает теперь наш обнищенный брат! Неужели же мы отринем его? Неужели откажем ему в своей братской помощи?
— Не откажем! Все встанем на его защиту! — прервали речь Мачохи горячие возгласы, прорвавшиеся то здесь, то там.
— Завтра ж он посылает гонца в Нюренберг, чтобы получить истинную ведомость от нюренбергского магистрата, завтра же он призовет до права и Федора Ходыку, и шесть тех свидетелей, которые поклялись на том, что видели, как совершилась над ним смертная казнь.
При этих словах старика тщедушный мещанин, притаившийся у окна, заметно побледнел и стал медленно и неслышно пробираться вдоль стены, приближаясь к выходу.
— А покуда, — заключил старик, — я клянусь вам и ручаюсь своей седой головой, — он поклонился в пояс всему собранию, — что все то, о чем свидетельствовали на него в магистрате эти лживые свидки, есть ложь и клевета. Верите ли вы моему слову?
— Верим, верим! — раздались кругом шумные восклицания.
— Ручаюсь и я за Семена всем достоянием, моим добрым именем и головой! — произнес и Скиба, подымаясь с места.
— И я клянусь вам, панове, что все это ложь и клевета да проделки Ходыки и его приспешников! — вскрикнул Щука, схватываясь с места и поднимаясь на лаве. — Всех их надо позвать до права!
В это время Семену послышалось, что за его спиной раздался какой-то тихий скрип; но звук этот тотчас же поглотила шумная волна возгласов и криков, разлившаяся по всему собранию.
Радостное волнение охватило всех.
— Верим, верим! — кричали и справа и слева. — Мы все поможем ему против Ходыки! Не допустим погибнуть! Выведем этого кровопийцу на чистую воду!
— Стойте, стойте! — перебил всех чей-то громкий голос. — А кто же были те лживые свидки, которые опорочили Семена?
— Да наши же купцы и мещане киевские, — ответил Скиба.
— Кто такие? — произнесло сразу несколько голосов.
— Не помню, да там, в магистрате, все известно будет.
— Погодите, погодите! — вскрикнул громко Щука. — Вспомнил! Был между ними и Юзефович.
— Верно! — подхватило вокруг Щуки несколько голосов. — Юзефович свидетельствовал тоже.
— Да он же здесь! Спросить его сейчас! — воскликнул Щука.
Сидевшие на первых лавах оглянулись назад, ища глазами Юзефовича; но его, по-видимому, уже не было в зале.
— Где же он? — произнес с изумлением Щука, быстро пробегая взглядом по всем лавам, занятым горожанами. — Ведь я его видел здесь своими глазами.
— И я, и я! — подтверждало несколько голосов.
— Это ведь он и говорил против Семена, — прибавил Скиба.
— Да как же, здесь рядом со мною сидел, — отозвался плечистый горожанин с характерным лицом и низким широким лбом.
— Где же он делся? — произнес с изумлением Скиба.
Все молчали.
В наступившей тишине раздался строгий голос Мачохи:
— Иуда же возмутился духом и изыде вон!..
— Панове, шановные братчики киевские, — заговорил тогда взволнованным голосом Семен, — сам господь указывает вам, как проведено свидетельство их! Через это свидетельство я потерял и все свои маетки, и свое доброе имя, и даже мог бы потерять свою жизнь. Но не возвращения своих добр ищу я теперь, хочу я вернуть себе лишь свое честное имя, чтобы слиться с вами во едино тело, чтобы посвятить всю свою жизнь на оборону братства да святой благолепной нашей веры и бессчастной нашей земли.
— Принимаем, принимаем тебя, брате! — закричало сразу множество голосов; но Скиба ударил по столу молотком — и все сразу умолкли.
В большой зале стало тихо и торжественно, как в церкви.
— Прежде чем принять тебя в милые братья свои, — заговорил Скиба, подымаясь с места, — мы спросим тебя, по доброй ли воле и охоте желаешь ты вписаться до нашего упису братского, яко глаголет нам апостол: «Едино в любви будете вкоренены и основаны, и горе тому человеку, им же соблазн приходит».
Скиба опустился на свое место, и взоры всех присутствующих обратились на Семена.
— Милые и шановные панове братчики, мещане, горожане и рыцари киевские! — начал он произносить взволнованным голосом установленную формулу ответа, — Взявши ведомость о преславном и милейшем братстве вашем киевском, а маючи истинную и неотменную волю свою, прошу вас, не откажите мне в принятии меня в братья ваши, так как прибегаю к вам всем щирым сердцем своим и клянусь пребывать единым от братий сих, не отступаючи от братства до самого последнего часа моего, не сопротивляться во всех повинностях его, но с врагами его бороться всем телом и душой.
Словно легкий шелест, пробежал тихий одобрительный шепот по всем рядам.
